Стерильность отечественной науки – следствие особенности ее внутренней организации.
Признаками того, что у нас нет потребности в теории, я считаю, как говорил это много раз, отсутствие дискуссий, прежде всего по расходящимся интерпретациям одних и тех же данных, одних и тех же подходов, описаний, обсуждений корректности использования тех или иных предметов описания и пр.
[420]
Можно спорить о том, стала ли за последние 15–20 лет ситуация в этом плане лучше или хуже и изменилась ли она вообще. Первый вопрос здесь: с чем сравнивать и как оценивать?
[421] Если сравнивать ситуацию в социальных науках с советскими временами, как это делают И. С. Кон или В. А. Ядов, то, несомненно, мы должны отметить некоторый прогресс: расширение масштабов исследовательской работы, разнообразие ее тематики, появление новой литературы, повышение методического и технического уровня эмпирических исследований и т. п. Однако я бы указал и на очевидные проявления внутренней деградации, характеризующие состояние дисциплины в последние годы и связанные, на мой взгляд, с утратой чрезвычайно важных ценностных моментов исследовательской работы, мотивации познавательной деятельности. Поэтому сравнивать нынешнее положение, на мой взгляд, нужно не только с предшествующей фазой (такое сравнение дает вполне очевидные позитивные изменения), а с уровнем «должного», с тем понимание теоретической работы, которое присутствует у Кона или Левады, с «идеальным» представлением о теории, пониманием, для чего она нужна, как связана с корректной, серьезной исследовательской работой
[422].
Мне уже приходилось отмечать некорректность широко распространенной практики прямого заимствования понятий или концепций западных социальных наук и их механического приложения к российской реальности. Но выводить из этого заключение, будто нам не нужен опыт европейской или американской социологии, будто российская реальность, общество и история настолько уникальны, что их изучение не нуждается в западном теоретическом аппарате, было бы неверным или недобросовестным занятием. Доказывать, что такая деятельность крайне необходима, несмотря на все недостатки и ущербность нынешней рецепции, связанной с длительной изоляцией российской науки от мирового развития, значило бы «ломиться в открытые ворота». Но из этого совсем не следует, что не надо менять характер освоения этого ресурса. Сегодня чаще используются «слова», оказывающиеся всего лишь ярлычками приобщенности к современному состоянию (знаками нормы, интеллектуальной моды на то, что сегодня «носят» в Европе или в Америке), но за рамками понимания остаются сам проблемный генезис этих понятий, их функциональный смысл, драматический характер процедур образования новых теоретических понятий, то, в каком общественном контексте, как появляется на свет научная «проблема», какими средствами она фиксируется, в какой концептуальной перспективе разрабатывается, какие возможности открываются с выбором именно такого-то аппарата, а что при этом неизбежно теряется, что может быть компенсировано или дополнено обращением к альтернативному подходу и т. п.
Обсуждение эффективности понятия можно вести только при условии ясного понимания, в ответ на какую социальную или культурную, интеллектуальную коллизию, исследовательскую задачу выработан соответствующий термин, какой у него ценностный или идеологический бэкграунд, как он связан с историческими, культурными, групповыми или политическими интересами, каковы его функциональные возможности (генерализационные, модальные, идеографические), его смысловые ресурсы (ассоциативный ряд) и пр. Если бы это имело у нас место, то, я уверен, были бы признаки серьезной теоретико-методологической дискуссии по вполне содержательным проблемам социального знания, были бы задействованы не последние по времени публикации, с которыми ознакомились те, кто учился или стажировался в зарубежных университетах и вынес оттуда то, что там на тот момент было актуальным, а гораздо более ранние пласты социологической работы, ресурсы основного корпуса позитивного социологического знания (сложившегося в 1930–1960-х годах), сегодня остающегося по существу мало известным у нас
[423]. Чтобы обсуждать продуктивность научных понятий, необходима история этих понятий, история соответствующих концептуальных разработок, то есть динамика их смысловых трансформаций на разных фазах работы. Ничего экзотического в таком подходе нет, сошлюсь в качестве примера на соответствующий анализ такого ключевого понятия, как «тоталитаризм», потребовавший длительных дискуссий в среде историков, социологов и политологов.
Подобных разработок в российской социологии нет, могу утверждать это с уверенностью. В результате мы в нашей литературе сталкиваемся с массой, по существу, по функции, оценочных понятий, остающихся в предметном смысле фантомами, с неясным эмпирическим референтом («средний класс», «гражданское» или «сетевое» общество и пр.). Поэтому попытки начать «дискуссию о методах» (хотя бы в виде: что лучше – «фреймы» или «практики», как это было в программе нашего симпозиума) вне контекста отечественных разработок могут быть лишь беспомощной симуляцией профессиональной деятельности, рассчитанной на сравнительно невзыскательную публику. Подобного рода суррогаты механизмов самоорганизации науки или разновидности «карго-культа» весьма вероятно будут популярны в среде постмодернистских эпигонов, поскольку именно такое «обновление» затребовано нынешними социологами, в этом плане принципиально отличающимися как от западных коллег, так и от уходящего поколения.
