Признаков движения к «реальности» пока нет никаких. Вместо этого идет постоянное снижение интеллектуального уровня науки (разумеется, по отношению к должному и ожидаемому, а не к фактическому уровню советской и постсоветской науки).
Циническую позицию, которая мне мерещится за модой на постмодернизм, я рассматривал бы как признак слабости или творческого бесплодия, к какой бы сфере общественной жизни это ни относилось – науке, социальным отношениям или литературе. Кстати, о литературе.
Я глубоко убежден, что возможности развития у российской социологии связаны с перспективами ее кооперации с другими гуманитарными дисциплинами, возможностями взаимообмена методами (концепциями) и материалом. Для меня признаками изменения ситуации в социологии было бы именно обращение социологов к материалу символических форм, оказывающихся предметом рационализации гуманитарных наук. Бедность своих антропологических конструкций российская социология могла бы компенсировать вторичным анализом того, что репрезентируют российская история, искусство, литература, кино. Именно их опыт и наработки могли бы дать импульс для собственной теоретической работы социологов (что, собственно, и делается постоянно в западных социальных науках – все научные бестселлеры последних лет связаны именно с такого рода работами). Эти сферы и, стало быть, науки, которые ими занимаются, оказываются гораздо более чувствительными к изменениям смысловых структур, моральных взаимоотношений в обществе, меняющих системы социальных связей. Если бы мы были чуть опытнее и внимательнее, мы могли бы задолго до нынешней фазы увидеть, предугадать нарастание многих явлений и тенденций, например потребность в авторитаризме, эрозию и разложение элит, слабость солидарных отношений, блокирующих модернизационные процессы и многое другое. Однако ткнуться туда с теперешним концептуальным аппаратом социологии совершенно невозможно, ибо понятийные средства не позволяют фиксировать, анализировать и объяснять сложные формы и структуры взаимодействия, такие как смыслопорождающие действия, игровые структуры и т. п.
[436]
Видимо отсюда же проистекает популярность научных суррогатов или интерес к промежуточным или внедисциплинарным формам интерпретации, к эссеистике в духе М. Фуко, Ж. Батая, Ж. Делеза и других французских постмодернистских интеллектуалов. Их многословие, нестрогость, неопределенность, если не сказать – мутность мысли, живописность, частые двусмысленности, вызывающие вполне оправданное нарекание и раздражение позитивистски настроенных ученых, не отменяют функциональной значимости их работы. Они внимательны к внутренним движениям человеческого сознания, они тоньше чувствуют смысловую и социальную диалектику негативных сторон модернизации или становящегося современным общества. Они (но не их эпигоны) пытаются нащупать то, что не поддается терминологическому закреплению, то, для чего нет в общепринятых концепциях понятийных средств описания и объяснения, а именно: текстуру сложных смысловых отношений и конструкций. Как правило, даже в случае удачных заимствований, такие описания принимают форму ценностно-нагруженных внутридисциплинарных конвенций, не позволяющих применять их в других дисциплинах. Иными словами, для исследователей это очевидный, хотя и вынужденный паллиатив.
Для собственной социологической работы все равно приходится подобный материал переинтерпретировать, то есть, скажем, в литературных формах (то есть средствах литературного конструирования) увидеть нормы социального взаимодействия, проекции социальных образований, социальных морфем, выступающих якобы как чисто эстетические конструкции. Нужно разбить их на отдельные элементы: времени (структурированного по типам действия), пространства, антропологии (судьбы, сюжетообразующих коллизий, типов сюжетов и типов персонажей, точки зрения автора как проекции определенных нормативных определений реальности). То же самое и по отношению к истории или экономике. Здесь проблемы сложной мотивации экономического взаимодействия, доверия, солидарности, механизмы депривации, институционализации правил согласования смысла действия, контроля, гратификации, веры и прочие самым решительным образом требуют социологической интерпретации в категориях сложных форм социального действия. Нынешние подходы, скажем, в духе «рационального выбора» или тому подобных моделей страдают от принудительного экономизма, инструментализирующего то, что по существу не является целевым действием.
6
Проблема в том, что социология (как и другие социальные или гуманитарные науки) не «видит» в силу разных причин сложные феномены, сложные, «метафорические» по характеру синтеза символических и нормативно-ценностных регулятивов формы социального поведения, соединения гетерогенных социальных и институциональных структур и культурных пластов, поскольку они не укладываются в ее сегодняшний расхожий и крайне бедный аппарат. Это слепота обусловлена тем, что достижения и результаты работы других дисциплин (истории, литературоведения, философии, психологии или психоанализа, культурологии в широком смысле – наук о духе, истории идей и понятий, истории повседневности и др.) не могут быть переведены на язык социологического знания. Нет понятий и инструментов для выражения сложных форм поведения, прежде всего – смыслопорождающих или смыслогенерирующих, смыслотранслирующих форм и т. п. Социальные науки сегодня работают либо с крайне упрощенными формами действия (целерациональными или – что реже – ценностнорациональными), либо с эвристическими и мутными, не «чистыми» формами действия и взаимодействия, что создает иллюзию значительности или условия для шарлатанства.
Однако подобные теоретические разработки сложных форм социальных действий, в свою очередь, невозможны без понимания того, как происходит институционализация смыслополагания – обучение, согласование, социальный контроль, согласование интересов, принуждение или наоборот.
Поэтому, если говорить всерьез о перспективах теории социологии, есть несколько крупных задач, оказывающихся особенно важными именно для российской социологии, поскольку социальная и культурная гетерогенность здесь на порядок выше, чем в стабилизированных европейских обществах или в США. Более того, именно здесь мы наблюдаем инволюционные варианты развития, что делает шансы на генерализацию подобных теорий гораздо более высокими. Усилия в этом направлении позволили бы прилагать соответствующие модели (предположим, что они разработаны) для других регионов, где отмечены явления или процессы абортивной модернизации. Перечислю эти задачи.
1. Разработка теории смыслопорождающего действия (производства таких действий, в которых смысл, полагаемый действующим, является не только схемой его последующего понимания, но и правилами предполагаемого взаимодействия с партнером). Она может быть реализована как типологическое описание многообразия механизмов смыслогенерации, сложных структур социального действия, синтезирующего более простые регулятивные структуры (понимания того, как это делает сам индивид в форме субъективной инновации или другого действия, соединяющего образцы социальных действий, данных разными институтами или разными пластами культуры). Если эта проблема будет решена как социологическая, то есть будут найдены средства социологического анализа сложных культурных форм в современном обществе (а это значит – наиболее рафинированных и интимных сфер человеческого существования), то мы получим возможность для анализа уже высокодифференцированных институциональных и неинституциональных структур и форм взаимодействия, их объяснения и развития.
