Амбивалентность массовых установок функциональна, она указывает на неразрывность сочетания национального величия с насилием, образующих характерную травматическую структуру национального сознания, особенность русской идентичности, ее коллективных мифов и символов. Одно не может быть выражено без другого
[52]. В русской культуре закрепилась идея, что без жертв и крови, через утрату, через вынужденное принятие необходимости жертв значения высокого («по-настоящему» ценного, подлинного, важного) не могут быть артикулированы; в противном случае – это превращается в лицемерие, ходульные клише, словоблудие начальства или политическую риторику и пр. Такие шаблоны культуры отчасти обусловлены поверхностным, магическим или народным, «языческим» христианством («пострадать надо»), но отчасти они идут из совершенно другого источника: исторической практики утверждения коллективных символов и ценностей исключительно через государственное насилие (см. щедринское: «войны за просвещение»), принуждение, репрессии и властный контроль, ставшие привычными особенностями массовой социализации и образования. Поскольку государство здесь никогда не являлось инстанцией общих интересов, интересов общества (ни в царское, ни в советское, ни в постсоветское время), то выполнение социальных функций, все равно в какой сфере (от воинской повинности – священной обязанности и долга гражданина до контроля над моралью и культурой), не мыслимо без соответствующей доли принуждения (фальшивым синонимом которой выступают формулы «модернизация сверху» или «нам нужна одна победа, мы за ценой не постоим», особенно если это жертвы, приносимые обычными гражданами, а не властями предержащими). Соединения насилия и коллективных символов образует то, что называется «фасцинацией зла», обаянием или притягательностью государственной истории, величия империи или сакрализацией державной власти
[53]. Значимость подобных структур коллективного сознания объясняет слабость потенциала гражданской солидарности (девальвации частных интересов, их стерилизацию ввиду «величия» национального целого, монопольно представляемого властями), что парализует возможности политических изменений в России.
Таблица 141.2
С каким из следующих мнений по поводу этих репрессий вы бы скорее согласились?
N = 1600.
Рис. 18.2. С каким из следующих мнений по поводу этих репрессий вы бы скорее согласились?
На вопрос (август 2009 года): «Как вы считаете, на ком прежде всего лежит ответственность за репрессии и потери нашей страны в 30-х – начале 50-х годов ХХ века?», – 19 % ответили на Сталине и ровно столько же – «на государственной системе», но относительное большинство (41 %) не склонно разделять эти понятия и ответственность, объединяя Сталина и государство в одно целое (6 % считали виновными «врагов нашей страны» или называли еще какие-то другие причины, 15 % затруднились с ответом). Такая картина массовых воззрений соответствует персоналистскому представлению об истории и социальной организации авторитарного социума, подтверждая вывод о слабой дифференциации социальной системы в новейшей России.
Явный эффект пропаганды Сталина («расползание» на поверхности массового сознания этого пропагандистского пятна) сопровождается эрозией самого сталинского мифа о всемогущем диктаторе. Большая часть россиян не принимает такой модели национального правителя, но, не имея достаточных ресурсов для сопротивления государственной точке зрения, закрывается от болезненности самой проблемы собственной моральной несостоятельностью, невозможностью собственной моральной оценки прошлого: «Мы еще не знаем всей правды о Сталине и его действиях»; ее выбирают абсолютное большинство опрошенных – 68 %; к ним следует добавить еще 19 % «затруднившихся с ответом», итого – 87 %. Иначе говоря, это практически всеобщая реакция на травму национального сознания
[54].
Однако внутреннее сопротивление консервативной части российского общества рационализации прошлого и пересмотру природы советской системы и роли Сталина сказывается в том, что уже в первые годы после распада СССР и попыток привлечь к суду КПСС стало заметным стремление прекратить или ограничить политику десталинизации. Наиболее часто эти заявления обосновывались требованиями «перестать очернять наше прошлое», а также упреками критиков в том, что они преувеличивают характер массовых репрессий. Но все эти усилия и старания не приносили результата, на достижение которого были направлены. Так, на вопрос: «Согласны ли вы с тем, что “масштабы репрессий во времена Сталина сильно преувеличены”?», утвердительно отвечали около трети всех опрошенных (точнее – 29–33 %), не соглашались с этим суждением – от 49 до 43 % (18 и 28 % затруднились ответить, март и июль 1996 года).
