Защитники Сталина и сталинского социализма настаивали на том, что репрессии были вынужденным средством борьбы с внутренними классовыми врагами. Но такого рода доводы не встречали особого понимания, поскольку, так или иначе, наталкивались на подавленный, но не исчезнувший опыт повседневной жизни при Сталине и память о пострадавших членах семей респондентов или их знакомых, близких или коллег по работе.
Основная масса россиян воспринимает репрессии (опрос 2007 года, но подобные мнения очень устойчивы) как скорее иррациональный и трагический процесс, смысла которого люди не понимают, поскольку репрессии (в сознании большинства) не имели целевого характера, они проводились «против всего народа нашей страны» (табл. 142.2). Если к этой категории респондентов добавить тех, кто затруднился ответить на соответствующий вопрос, то мы получим в сумме 69 % (доминирующее большинство) тех, кто не понимает самой сути этой политики. Иными словами, только четверть россиян пытались дать им какое-то объяснение, указывая на характер самоуничтожающей борьбы в высшем эшелоне власти или веря, что Сталин боролся с действительными, а не с выдуманными врагами народа (таких 10–11 %).
Но важно также подчеркнуть, что лишь 8 % опрошенных решительно отвергают сам тезис о массовых репрессиях при Сталине.
Таблица 142.2
С какими из следующих мнений по поводу сталинских репрессий вы бы скорее всего согласились?
Июнь 2007 года.
Полностью отрицать сам факт сталинских репрессий мешает неформализованное и неосмысленное знание, передаваемое по личностным, семейным каналам. От 20 до 30 % опрошенных помнят или говорят в ситуации социологического опроса, что в их семье в прошлом были жертвы репрессий (табл. 143.2).
Таблица 143.2
Пострадал ли кто-нибудь из членов вашей семьи от репрессий …
А) накануне или после Великой Отечественной войны?
Б) в годы раскулачивания и коллективизации?
N = 1600.
Очень немногие россияне готовы следовать старой идеологической версии КПСС, сложившейся к ХХ съезду и подававшей репрессии 1920–1950-х годов как историческую неизбежность в условиях враждебного окружения СССР или как следствие остроты «классовой борьбы». Сегодня бóльшая часть опрошенных склона расценивать их как политическое преступление, не подлежащее оправданию.
Мнения основной массы россиян о направленности и социальном характер террора сводятся к отрицанию избирательного характера репрессий, к тому, что объектом произвола были определенные группы общества: партийная элита или наиболее образованные люди, «бывшие», «враждебно настроенные к советской власти», «кулаки», «вредители» и т. п. Абсолютное большинство настаивало и настаивает на том, что жертвой преследований, доноса или навета завистников могли стать люди из самых разных социальных групп и слоев («все без разбора»). Другими словами, для основной массы населения неясен смысл террора, сама суть социального механизма массовых репрессий при тоталитарных режимах. Примечательно, что значительная часть предположений о мотивах репрессий сводится к «злой воле» их инициаторов: преследования касаются «наиболее авторитетных людей» (25 %), «наиболее преданных сторонников советской власти» (6–8 %).
Таблица 144.2
Кто, на ваш взгляд, в основном подвергался репрессиям в 1937–1938 годах?
Социологические опросы общественного мнения, разумеется, не являются адекватным отражением исторических событий или инструментом воспроизведения коллективной памяти, поскольку на характер получаемых данных сильнейшим образом влияет не только контекст актуальных событий, но и интенсивность пропаганды или деятельность репродуктивных институтов, СМИ и т. п. Однако сам способ получения эмпирической информации, в зависимости от целей и степени детализированности вопросов анкеты, может зацепить и «поднять» те слои «спящего» массового сознания, которые в обыденной жизни большинства населения не имеют значения и не затрагиваются, актуализировать их. Более полным знанием и осознанием значимости тех или иных фактов обладают лишь отдельные группы политически, идеологически ангажированных людей, чье социальное положение связано с воспроизводством, рационализацией, осмыслением социального опыта и исторического прошлого. Поэтому данные социологических опросов, с одной стороны, могут дать неожиданно более глубокое и детализированное понимание обществом событий прошлого, а с другой – продемонстрировать столь же неожиданные для историка «провалы» информированности и знаний. Так, например, более направленная постановка вопроса: «Кто был жертвой сталинских репрессий?», с указанием на различные статьи, по которым люди подвергались расправе, дает гораздо более полную картину коллективного знания о том времени, чем можно было бы предположить, исходя из других, в том числе вышеприведенных опросов (табл. 145.2.1–145.2.2).
Основная масса опрошенных (71 %) склонна зачислять всех, кто попал под каток сталинских репрессий, в разряд «политических», не отделяя осужденных по уголовным, «бытовым» статьям от тех, кого преследовали по идеологическим или социально-политическим мотивам. Но удивительно, что и очень значительная часть респондентов в состоянии указать в качестве жертв террора военнопленных, спецпереселенцев, раскулаченных, опоздавших на работу или членов семей репрессированных, давая тем самым повод считать, что скрытое, редко артикулируемое знание населения о мотивах и направленности сталинских репрессий распространено гораздо шире, чем это могло казаться.
В определенном плане можно было бы рассматривать приведенные цифры распределения ответов как показатели уровня исторического знания населения о структуре террора. Но этому противоречит результаты другого диагностического вопроса, цель которого представить более конкретно характер знаний о масштабах репрессий в 1930-е годы. И здесь социологические данные демонстрируют удивительную вещь: респонденты склонны уменьшать численность жертв террора. Половина опрошенных (48–53 %) называет число репрессированных менее 1 млн человек (табл. 146.2), что явно расходится с данными профессиональных историков и «Мемориала». (При этом в среднем не менее 20 % опрошенных затрудняются или отказываются ответить на такой вопрос.) Объяснения этому обстоятельству вряд ли можно свести лишь к неинформированности населения, незнанию данных, публикуемых историками (которые очень существенно различаются в зависимости от позиции, занимаемой в дискуссиях о советской системе и Сталине), но хороших или убедительных оснований для интерпретаций этого у меня нет.
