Таблица 170.2
Совокупный семейный доход в разных стратах
* Статистически незначимые данные в группе «высший слой».
N = 1600. Распределение ответов респондентов о размерах общего дохода семьи за прошлый месяц в ответах респондентов на вопрос: «К какому и следующих социальных слоев вы отнесли бы себя и свою семью?»
Территориальные, в том числе региональные различия условий жизни для большей части населения до сих пор оказываются не менее, а скорее даже более значимыми, нежели «классово-сословные» характеристики положения индивида или его семьи (то есть положения малой группы на рынке труда и отношений собственности). 70 % населения вообще не имеют сбережений или накоплений (у еще 12–15 % населения накопления незначительны, то есть они не превышают оперативный ресурс семейного потребления в расчете примерно 3–6 месяцев). Преобладающая масса (как минимум, три четверти) населения живет от зарплаты до зарплаты (или пенсии), не имеет возможности аккумулировать сколько-нибудь значительных средств для изменения собственного положения или образа жизни. Этого явно недостаточно ни для инвестирования в новые формы занятости (поиск работы за пределами места проживания), ни в капитализацию собственного или семейного будущего (получения качественного образования, открытия собственного дела, приобретения акций и т. п.). Дело не просто в том, что столь значительные группы не располагают никакой собственностью, если не считать условного владения (права распоряжения) своим жильем, дачей или приусадебным участком. Менее очевидные последствия заключаются в том, что при таком положении дел не возникают какие-либо более сложные формы социальности, чем те, что имеются в наличии сегодня: явления общественной солидарности, возможности долгосрочного планирования жизни, борьбы за коллективные цели или улучшение жизни, изменения правосудия, образования детей, даже возможности оптимизации работы медицинских учреждений, одно из самых приоритетных требований населения к государству. Низкая мобильность (более половины – примерно 52–54 % всего населения постоянно живут там же, где они родились) указывает на наличие сильнейших барьеров на пути развития рыночной экономики, прежде всего – на неразвитость рынка труда, жилья, а значит, на отсутствие ресурсов у огромной части граждан для перемещения туда, где есть возможности работы, улучшения условий жизни, перспективы повышения ее качества.
Большая часть населения (около двух третей) живет в социальной среде (селе, поселках городского типа, в малых и отчасти в средних городах), образ жизни которой существенно отличается от жизни населения больших городов и мегаполисов (не только по уровню доходов, но и по потребительскому поведению, стилю жизни, параметрам информационной среды, досуговому поведению, а значит, и уровню запросов, культуры, политическим ориентациям и пр.). Периферия, судя по данным социологических опросов и государственной моральной статистики, образует зону хронической социальной депрессии, стагнации, характеризующуюся повышенным уровнем социальной аномии и патологии. Конечно, и она, в свою очередь, неоднородна, но по отношению к изменениям образа жизни в крупнейших городах, это население отличается отсутствием жизненных перспектив, деградацией социальной инфраструктуры, сохранившейся с советских времен, очень высокой степенью зависимости от властей и, соответственно, пассивностью и доминирующими государственно-патерналистскими ориентациями и установками. Однако именно эти группы образуют основной электоральный ресурс партии власти, многократно перевешивающий поддержку любых партий либерального толка.
Изменения, отмечаемые за время, прошедшее после краха СССР, касались главным образом некоторого сокращения сельского населения и соответствующего увеличения удельного веса населения поселков городского типа и малых городов (перетекания в ближние города или пригородные зоны крупных городов), а также увеличения населения крупных городов и мегаполисов (с 27 до 29 %).
Социальные изменения у населения средних, а тем более крупных городов были гораздо более существенными, поскольку здесь менялась структура занятости и потребительского поведения, символическая среда. За это время удельный вес промышленных рабочих (а именно они составляли советский «средний класс» по всем определяющим параметрам – идеологическим, доходным, культурным и другим, именно они образовывали социальную основу общества советской милитаризированной экономики) сократился практически вдвое, и одновременно, хотя и не совсем в той же пропорции выросла численность сектора обслуживания (торговли, сервисного и информационного обеспечения и т. п.), представленного в первую очередь именно «там, где есть деньги», то есть в зоне интенсивного обмена, рыночных отношений, изменения характера запросов и поведения. Растет здесь и удельный вес чиновничества, административного персонала, численность полицейских и охранных структур, чей государственно-патриотический настрой стал весьма ощутим в 2000-е годы.
Формирование «класса» предпринимателей (как и «свободных фермеров») идет крайне медленно и блокируется действующей весьма своеобразной институциональной системой России; удельный вес этой категории населения, по самым оптимистическим оценкам (даже с натяжкой), не превышает 4–7 % взрослого населения. Не требует особых доказательств утверждение, что возможности для предпринимательской деятельности открываются преимущественно в среде крупных и крупнейших городов (где и складывается система новых интенсивных социальных взаимодействий). Периферия может выступать в качестве поля приложения или ресурсной зоны для бизнеса, однако собственно рыночные отношения (пространство модернизации) складываются только при наличии определенного уровня дифференциации социальных институтов и развитости инфраструктуры, возникающей в высокоурбанизированных зонах.
Именно это последнее соображение заставляет ставить под сомнение интерпретацию результатов принятых процедур описания социальной структуры в России. Вернемся к самой сути постановки вопроса о «классовой» структуре общества. В каком смысле можно говорить о наличии «классов» (прежде всего в контексте проблематики «среднего класса», коль скоро большинство населения в России относит себя к гипертрофированной «середине», именуя ее «средним классом» по аналогии с развитыми странами, «нормальными» странами Запада)? Или же речь должна / может идти о социальной стратификации (наличии иерархии «страт»), выделяемой по объективным, то есть вменяемым населению статистическим признакам, очень важным с точки зрения государственной идеологии административного «управления обществом» (бюджетной, налоговой, социальной политики), но слабо различаемым действующими индивидами, поскольку субъективно они (признаки) малозначимым для самих акторов?
Все эти двусмысленности и темные места в интерпретации социальной структуры в постоталитарном обществе, социальных процессов или описания социальной реальности побуждают обратиться к тем стадиям социологии, когда собственно и начинали складываться категории фиксации и понимания действительности в социальных науках, затвердевшие и кристаллизировавшиеся формулы которых сегодня закрывают нам возможность видения только еще возникающих форм и отношений или по-иному оценивать предшествующие им явления.
