Второй и третий пункт раскрываются как осознание действующим имеющейся у него (или у них, у акторов) в наличии власти распоряжения благами (или отсутствия таковой). Эта власть может описываться в понятиях средств и объема возможного принуждения (самого действующего или им – других, с которым он взаимодействует) в ситуациях распоряжения благами или производственными квалификациями тех, с кем он вступает во взаимодействие. Следовательно, эта власть предполагает различные оценки эффективности данного рода принуждения (в сравнении с каким-то их возможным набором) или оценки права распоряжения «для целей получения дохода или заработков внутри данного хозяйственного порядка». Таким образом, классовое положение или «класс» означают, в интерпретации Вебера, фактически только наличие равных (или схожих) «типичных» интересов действующего, то есть характеристику обстоятельств, в которых данный индивид находится одновременно с многочисленными другими действующими субъектами
[80]. Но интересы сами по себе еще не образуют воспроизводимых социальных форм – это лишь модальное поле возможностей, ограниченных «законом предельной ценности». Но не только. Вебер во всех случаях подчеркивает значимость права распоряжения при доступе к благам или связанным с их получением социальным ресурсам. А это значит, что «право распоряжения», в свою очередь, обусловлено или ограничено силой других институтов – права, суда, обычаев, понятий «справедливости» и пр.
Из этой посылки вытекает, что социальная морфология – появление устойчивых, то есть воспроизводящихся во времени (в пределе сохраняющихся при смене поколений, а стало быть – независимых от персонального состава включенных в эти отношения людей) социальных форм – обусловлена не дифференциацией доходов, а воздействием неэкономических институтов, придающих смысл различным социальным взаимодействиям участвующих в них лиц, наделяющих их культурным значением
[81].
Сами по себе эти институты «трансцендентны» экономическим отношениям, их смысловой генезис и ценностная значимость не порождаются обменными отношениями и никак не определяются экономическими интересами. Мотивации действующих субъектов (в рамках значимых норм и правил этих институтов) – не стремление к заработку или калькуляция прибыли, они лежат в совершенно другой плоскости социальных отношений. Их смысловой генезис (включая и семантические ресурсы действий такого рода) укоренен в различных пластах исторически обусловленных значений (верованиях, коллективной памяти, представлениях о сакральном, священном, высоком), определяющих, оправдывающих или легитимирующих позиции различных групп в социуме
[82]. Будучи ценностно-нейтральными, рациональные экономические отношения могут оказаться под влиянием тех или иных идеологических представлений, политических пристрастий, убеждений, подвергнуты деформациям под воздействием этических взглядов или мнений авторитетных обладателей «Культуры», быть санкционированы религиозными ценностями. Устойчивость социальных взаимодействий задана внеэкономическими факторами – прежде всего значимостью их субъективных смыслов, которые обладают особой властью или проявляются как основания влияния, господства, авторитетности тех, кто выступает от имени этих смыслов или репрезентирует эти основания. Власть означает шансы и способность проведения актором своей воли внутри социального отношения, даже вопреки противодействию или сопротивлению других, при этом то, на чем базируются сами эти шансы в каждом случае, не столь важно для сути самого понятия «власть», поскольку они принципиально разные
[83]. «Власть» не следует отождествлять с физическим или психологическим насилием, принуждением (последнее – лишь крайний, обессмысленный, вырожденный случай власти). Более существенным для понимания природы власти оказывается признание особых качеств, способностей, достижений претендующего на авторитет и уважение со стороны окружающих. Такими качествами могут быть и личные виртуозные достижения политических демагогов или достижения в сферах образно-символической экспрессии (в искусстве, музыке, спортивном мастерстве, в ремеслах и т. п.), в производстве знания или же это военная доблесть, компетентность специалиста (врача, инженера, юриста, чиновника), отвага и опыт путешественников, но также и «ведомственная харизма» занимающего высокие социальные позиции функционера, квалифицированная церковью или религиозным сообществом «святость» священников (не только как аналог бюрократической «компетенции», но и как персональное мастерство проповедника), признание педагогических умений и способностей учителя, владение техникой психологической помощи или душевного спасения, разгрузки от травматических переживаний, дар сексуальных и других наслаждений и прочее, и прочее, короче, все, что определяет престиж, признание и особое отношение к тем, кто обладает этими способностями или характеристиками. Но это может быть и традиционный авторитет (не личный, а санкционируемый институциональной инерцией, давностью и безальтернативностью институциональной системы или традицией и обычаем, страхом), независимо от личности занимающего высокое положение функционера
[84]. Как бы ни различались сами по себе смысловые основания этого авторитета, престижа, «чести», именно признание их значимости, «авторитетности», требующих уважения в любом случае, безотносительно к моральным и личностным качествам функционера, носителя статусного авторитета, обладателя знаков «чести», задает параметры того, что может быть названо отмеченным «социальным положением» или «позицией», а значит, специфического набора социальных ролей, действий, вытекающих из характера «статуса». Поэтому функции статуса, занимаемого или присваемого индивидом или группой, с которой индивид себя отождествляет, не ограничивается утилитарными расчетами и целями. Экономика здесь выступает лишь посредником тех ценностей, которые наделяют соответствующие позиции смыслом и значением. А потому сами по себе градации образования или доходов не имеют смысла, если не развернуты их ценностно-символические значения – то, что люди связывают с ними (противопоставляя обладателей этих социальных предикатов их не имеющим).
