Другими словами, это означает, что сама проблематика классового положения так или иначе связана с рыночными системами коммуникации, обмена, тактикой поведения на рынке, с различными вариантами кооперации и конкуренции, их институционализацией и закреплением в правовых формах – реальных и действенных, а не декларированных, как в России или в СССР. Вне этих институций говорить о классовой структуре (в современном смысле слова, а не об античных классах или кастах) становится бессмысленным.
Я специально так долго останавливаюсь на веберовском понимании класса, поскольку все те авторы, которые, по их словам, продолжают развивать его подход («неовеберианцы»), применяя те или иные «классовые» классификации и социально-морфологические таксономии, в том числе к нерыночным обществам или к обществам с «деформированным государственными интервенциями рынком», как говорил Л. фон Мизес, забывают это фундаментальное обстоятельство – необходимость указывать смысловые источники статусных определений, а значит, смысл таких определений, как «доход», богатство и бедность, доступ к престижным позициям.
Используемые в большинстве случаев российскими социологами таксономические классификации имеют «закрытый» или «вертикальный» характер. Это не просто инерция мышления в категориях «социальных тел», «социальных сущностей» или «целостностей», социальной «статики», неподвижности (а не, скажем, в понятиях социального взаимодействия). Более существенно то, что для другого видения «общества» нет материала: ограниченность описания социальной системы – следствие бедности общества. Такие особенности социологического видения реальности порождаются неразвитостью или, точнее – подавленностью, последовательной стерилизацией «общества», а также отсутствием независимых от власти социальных «сил», невозможностью помыслить то, чего нет в реальности. Таким образом, проступает неявная, латентная установка на видение социума как бы «сверху» (точка зрения «абсолютного наблюдателя», как это принято называть в физике, бога или «начальства», патерналистской власти). Другим способом некая системность взаимодействий (а не тотальность) не может быть мысленно представлена. Управленческий подход отображает общество или статистическое «множество» населения в категориях иерархически организованной статической модели. Напротив, Вебер свои понятия рассматривал как набор сравнительных «идеально-типологических» конструкций социального взаимодействия (а не классификации – классификации ориентированы на охват целостностей, полноты всей совокупности описываемых явлений). Его понятийные инструменты направлены на аналитическое разложение «тотальности» описываемого материала, на возможность видеть мотивы и смыслы действующих лиц, которые только и могут быть «силами» изменения или сохранения социального порядка. Поэтому весь методологический (и скрыто – политический) пафос его работы нацелен на сопоставления и учет смежных синтетических и переходных исторических и социальных форм, в которых сочетания оснований власти (престижа, авторитета, ценностей) разного рода и их коммуникативные и рыночные констелляции образуют основания единства социальных, политических, правовых и экономических порядков.
Что остается?
Правильнее было бы говорить о наличии специфической матричной системы: доминирующем значении регионального фактора, воспроизводящего структуру «центр – периферических» отношений на более низком уровне
[100]. В этом плане более работающей оказывается четырехмодульная классификация Н. В. Зубаревич («Четыре России»), нежели общепринятая типология «страт» и стратификации социума в зависимости от дохода, образования, ресурсов и аспираций.
Другими словами, социальная структура «записана» в коде социально-пространственных или «вертикальных», иерархических отношений
[101], а не структурно-функциональных. Структурно-функциональной дифференциации институциональных отношений предшествует соответствующая социокультурная автономия и дополняющий ее универсализм общих регулятивных систем: права, суда, морали, плюрализма культуры и гражданского общества
[102]. Без независимых социальных посредников – СМИ, публичной сферы, рынка, собственности не могут быть состоятельными системы обмена и коммуникаций, обеспечивающих артикуляцию ценностей и, соответственно, ресурсы автономизации отдельных групп со своими представлениями и интересами и гарантированными возможностями их защиты, политического проведения, рационализации. Преобладающее большинство россиян демонстрирует в опросах свое полное равнодушие к политике (табл. 171.2–173.2), поскольку от участия в выборах «обычного», «рядового человека» ничего не зависит и ничего не меняется. Следовательно, он ни за что в общественной сфере не отвечает и отвечать не собирается.
Поэтому получаемая в опросах «средность» социального состава населения – свидетельство неразвитости или подавленности возможностей артикуляции групповых интересов, инерции госпатернализма (несмотря на весь процесс эрозии и разложения его значимости – низкого доверия, понимания, что власти не в состоянии обеспечить эти ожидания, но их функция (легитимность администрации и власти) остается почти не затронутой)
[103]. Государственный патернализм (соответствующая политика, институциональные практики, культура и идеология) блокирует формирование социальных институтов современного открытого общества – системы обмена: коммуникаций, общественности, гражданского общества, представительства. Массовая индифферентность или даже подозрительность, неуважение к тем, кто обеспечивает защиту соответствующих прав, включая и гарантии частной собственности, отстаивает необходимость независимого суда, свободы слова порождена не пропагандой, а воспроизводящимися от поколения к поколению зависимостью населения от власти, культурой повседневного насилия, обесценивающей частного человека. Именно последствия этого мы и видим в массовом тяготении к бескачественной социальной «середине» (а в антропологическом плане определении большинством населения себя как «простых», «терпеливых», «открытых», то есть лишенных своеобразия и социальных качеств людей
[104]).
