Без автономных институтов и независимого от власти общества в принципе невозможна свободная рыночная экономика, а значит, устойчивая (воспроизводящаяся от поколения к поколению) социальная структура в ее многообразии. Вся риторика «укрепления государственности», усиления «вертикали власти» означает в действительности практику систематического подавления межгрупповых коммуникаций, обмена в первую очередь, то есть механизмов соизмерения ценностей разных групп населения, всего того, что образует «общество» в подлинном смысле этого слова (устойчивую систему отношений, основанных на взаимных интересах и солидарностях, а не на иерархии «господства – подчинения»). Советская экономика носила по преимуществу директивный планово-распределительный характер. Положение индивида было задано тарифной сеткой зарплаты или социальных пособий и выплат, а также (в некоторых случаях) негласными привилегиями и дополнительными благами, предоставляемыми в зависимости от статуса в номенклатурной системе. Но жесткость системы смягчалась участием в теневом секторе экономики, возможностями получения доходов от личных подсобных хозяйств, эффективность которого возрастала благодаря полупризнанным хищениям энергии, техники, семян и прочих ресурсов у колхозов или совхозов, а также доступу к неформальным или полуформальным структурам перераспределения (производственных, родственно-семейных, блатных и пр.) и т. п. Инерция этой системы оказывается чрезвычайно значительной, поскольку основная масса населения, даже спустя 25 лет после начала реформ, не обладает собственными значительными ресурсами для изменения своего положения (нет существенных накоплений, позволявших индивиду социальные маневры или мобильность). Недифференцированность социальных институтов, зависимость от «власти» всех остальных подсистем, прежде всего – правовой сферы, судебной системы, а стало быть, необеспеченность, нелегитимность, негарантированность отношений собственности оборачивается неустойчивостью групповых интересов и самой групповой структуры общества, общей нестабильностью и неуверенностью людей в будущем. А это, в свою очередь, лишает саму систему возможностей аккумуляции, накопления социальных ресурсов, могущих служить стимулами для социального морфогенезиса. Групповая структура не может формироваться, если институционально не обеспечены права собственности, неприкосновенности личности, не защищена сфера публичности как пространства выражения групповых интересов и представлений. (Оборотной стороной этого же состояния можно считать низкий уровень социального доверия – и межличностного, и институционального, то есть ограниченность социального капитала. Узкий радиус и характер доверия – солидарность и ответственность возникает только по отношению к близким людям, семье, родственникам, друзьям – означает сильнейшую фрагментированность «общества», отсутствие связей между большими социальными множествами и группами, не предполагающими личный, партикуляристский характер отношений
[105].)
Отсутствие социальных и коммуникативных посредников (а не только масскультурных механизмов подражания: моды, рекламы, демонстративного потребления и т. п.) объясняет слабость, аморфность или незначимость специфических маркеров социального положения, барьеров между статусами, «классами», группами. Одновременно идет медленная эрозия инерционных советских представлений о социальной «однородности» российского общества – общности государственно зависимых категорий населения: работников, пенсионеров, социально уязвимых групп. Идеологически эти представления и образуют основу «единой России», к которой апеллируют кремлевские политтехнологи. Соответственно, по этой причине модельной группой для постсоветского общества остается по-прежнему категория «промышленные рабочие», мнения, взгляды и интересы которых оказываются «средними» во всех смыслах и отношениях, что постоянно демонстрируют социологические опросы населения. На наш взгляд, это свидетельствует о сохранении их нормативной силы, их образцовости или легитимирующей функции, на которые ориентируются все другие групп (как вышестоящие, так и нижестоящие).
Но ориентация на «среднего человека» или образ жизни «средних слоев» по-своему означает незначимость «элиты» в культурном и символическом плане, то есть как группы, выступающей в качестве носителей или источника образцов для всех остальных слоев и категорий населения. С одной стороны, власть, обладая, в силу сказанного выше, слабой легитимностью, устанавливает иерархический порядок господства и подчинения, распределения материальных ресурсов, с другой – она накладывает табу и запреты на любые возможности критического осмысления и оценки своего статуса и деятельности. Поэтому сегодня мы наблюдаем противоречивые тенденции: а) усилия по закреплению позиций нынешних властных группировок путем вполне традиционных механизмов (непотизм, рассаживание родственников на доходные или ключевые позиции кормления); б) попытки утвердить этос «нового дворянства» – старания представить кадры политической полиции и спецслужб как новую аристократию, то есть придать социальным привилегиям этих групп видимость сословности, оправдывающей их эксклюзивное положение (и их алчность и хищничество) высокими идеалами государственного служения. Можно иронизировать по поводу фантома «православного чекизма» и неуклюжих стараний закрепить права нынешних правителей – руководителей политической полиции, олигархов, «нуворишей», повторяющих манеру «мещанина во дворянстве», но нельзя не видеть в этом серьезности проблемы – неоформленности принципов социальной морфологии. Никаких признаков группового или классового, слоевого, корпоративного самосознания или солидарности мы не обнаруживаем. Нет, выражаясь словами А. Грамши, классов fűr sich или an sich. Отсюда – нет и отличий от «других». Главная доминантная ориентация основной массы населения – «жить не хуже окружающих, других».
Иными словами, мы имеем дело с обществом, где нормой является стратегия «быть не хуже, чем все», то есть «немного лучше, чем совсем плохо». Ориентация на повышающую мобильность (стимул репрезентации своего человеческого достоинства и самоуважения, основанных на сознании своих усилий, квалификации и неотчуждаемых прав) характерна лишь для малочисленных групп, обладающих накопленными на протяжении нескольких поколений семейными ресурсами, прежде всего – символическим и социальным капиталом (высшим образованием старших членов семьи, включая поколение дедов, связями, этикой добросовестного профессионального труда). Таких, по расчетам, основанным на исследованиях «Левада-Центра», не более 8–12 %.
Отсюда основной вывод: в практике исследований социальной стратификации в России отсутствует политическое измерение социальной структуры (равно как и историческое измерение стратификации). Принципы социальной стратификации в России до сих пор радикально отличаются от принципов в тех обществах, которые давно прошли стадию модернизации и которые мы называем «развитыми». Их система стратификации ушла от сословного членения социального состава, превратив характеристики «высокого» и «благородного», ценностно-значимого из аскриптивных в достижительские, то есть «психологизировав» их, превратив их в этически-социальные характеристики признанного успеха и достижения. Такой принцип членения или социальной дифференциации базируется на двух социальных вещах (институционализированных механизмах мобильности): а) системе разделения труда (функциональной дифференциации) и вытекающих из этого императивах правового и институционального закрепления автономности (прав частной собственности, неотчуждаемых прав личности, человека, свободы слова и т. п.); б) многочисленных или многообразных системах обмена (экономического, информационного, символического и т. п.).
