Российское правосудие не только встроено в систему властного произвола, но и является одним из наиболее эффективных его орудий. Укоренению коррупции в судебной системе способствует избирательное правоприменение как по экономическим, так и по политическим мотивам, а также принятие и введение в действие несправедливых, антиконституционных законов, нарушающих права и свободы человека и все более сужающих и делающих фиктивным само понятие «правового поля».
Проведенный анализ общественного мнения о правосудии и судебной системе в России не оставляет места для иллюзий относительно будущего страны и общества. Путинский режим опирается на реакционную институциональную систему и воспроизводящуюся адаптивную и аморальную политическую культуру российского общества. И общество, и власть представляют собой симбиоз сложившихся практик и представлений, приспособления друг к другу. Сам по себе режим в сколько-нибудь обозримой или долгосрочной перспективе может характеризоваться как неустойчивая структура, но набор составляющих ее компонентов, обладающих собственными способностями адаптации к изменениям, гасит или блокирует возможности эволюции страны к демократии и правовому государству.
Институциональное насилие (на примере массового восприятия полиции)
[118]Вопрос о легитимности социального порядка
Социологи и политологи, в том числе в России, часто приводят данное М. Вебером классическое определение государства как «отношения господства человека над человеком, опирающееся на средства легитимного (то есть рассматриваемое как легитимное) насилия»
[119]. Вебер, безусловно, исходил не только из исторически наблюдаемого множества союзов господства (Herschaftsvrbӓnde), но в первую очередь – из практики современного ему правового государства, характеризующегося разделением ветвей власти, «легитимность» которых коренилась либо в системах формального права (тип легального господства), либо в традиционном статусе монарха (легитимность традиции, издавна заведенного порядка), либо в сочетании этих типов. При всем безусловном уважении к Веберу, возможности применения его подхода к отечественным реалиям представляются весьма ограниченными, поскольку тоталитарные режимы на разных стадиях своего существования опираются на разные основания легитимности, причем не на те, о которых говорил Вебер. Если захват власти партией большевиков еще можно описывать как «харизматическое господство» (в чем сам Вебер сомневался), то последующая рутинизация революционного и внеправового насилия ЧК, армии, троек, внесудебный террор и прочие формы институционального насилия едва ли могут быть описаны как «легальное господство». С некоторой натяжкой можно рассматривать поздний брежневский период как легальное господство, поскольку ограничение репрессий и стабилизация повседневности, повышение уровня жизни привели к интериоризации населением норм поведения, ожидаемых или предполагаемых в обыденных ситуациях взаимодействия с начальством. Приказы сверху и формы выполнения их или подчинения им стали привычными, предсказуемыми, что и создало основу легитимности давно сложившегося порядка. Идеологические значения поддержания социального порядка распределялись иерархически и были малозначимыми для основной массы населения. Более важными были механизмы социализации, обеспечивающие нормы и границы покорности или послушания населения. Тем не менее институциональное насилие прежних лет никуда не ушло, оно стало социальным фоном или горизонтом повседневности, всегда присутствовало в определениях ситуаций социального взаимодействия. И это положение сохраняется до настоящего времени.
Как определить параметры организованного насилия?
Страх перед властями является хронической составляющей массового сознания. Это не тот вполне определенный страх, вызванный каким-то конкретным нарушением нормы закона или даже возможностью ее нарушения, которые можно было бы назвать преступлением или правовым деликтом. В данном случае правильнее было бы говорить о фоновой тревожности, диффузной, трудно артикулируемой, которая формируется в процессе социализации и воспроизводится от поколения к поколению. Это основа социального опыта бывших советских людей и доминанта массовых представлений об угрозах, возникающих в публичном пространстве. Такая тревожность не связана с криминальной обстановкой в стране, которая, и по официальным данным, и по субъективным мнениям населения, меняется к лучшему после фазы аномии и социальной дезорганизации, связанной с распадом коммунистического государства. Преобладавшие в начале 1990-х годов страхи перед преступниками сократились к 2017 году вдвое (табл. 226.2), доля «не боящихся» выросла втрое – с 14 до 45 % к 2019 году.
Таблица 226.2
Боитесь ли вы нападения преступников?
Но показатели страха перед властями не изменились (табл. 227.2): на протяжении 1990-х годов боялась произвола властей половина опрошенных, в 2018–2019 годах – 51–50 %.
В среднем за 25 лет подобных замеров доля тех, кто «не боится» столкнуться с произволом властей, беззаконием чиновников или – что более вероятно – полиции, поскольку полицейские «везде», именно они являются лицом государства и власти, составляет 29 %. «Всегда боятся» – 41 % опрошенных. Колебания связаны с моментами консолидации и «единства» власти и народа (2008, 2014–2017 годы) – военными кампаниями и фазами принудительной и идеологической мобилизации населения.
Таблица 227.2
Боитесь ли вы произвола властей, беззакония?
По имеющимися у нас в распоряжении данным трудно оценить масштабы институционального насилия в России, поскольку для такой оценки необходимо добавить сюда армию
[120] (тотальный опыт дедовщины; сохранявшиеся до последнего времени «неуставные отношения», по свидетельству специалистов, казалось, исчезнувшие после сердюковской реформы), действия ОМОНа и Росгвардии на массовых митингах и протестах (не только в Москве, но и в других городах), забастовки на предприятиях, рейдерство с использованием полиции и суда в сфере бизнеса и многое другое. Но некоторое представление о параметрах насилия и характере его восприятия, оценках его допустимости или недопустимости, а значит, легитимности представителей органов государственной власти мы можем получить на примере анализа массового восприятия полиции как важнейшего правоохранительного института, обладающего «монополией на легитимное насилие». Изложение результатов социологических исследований, проводимых «Левада-Центром», поможет прояснить природу этой «легитимности».
