Политологи (я не имею в виду здесь кремлевских апологетов и телекомментаторов) считают данные о статистических отклонениях показателями фальсификаций (подлогами протоколов избирательных комиссий, вбросами и тому подобными махинациями). Соответственно, и результаты опросов общественного мнения, фиксирующие электоральные или политические установки населения, объявляются в лучшем случае неадекватными, в худшем – такими же фальсификациями, как и официальные результаты выборов.
Речь в данном случае идет не о корректности и точности замеров общественного мнения, а об отсутствии или по меньшей мере остром дефиците вызывающих доверие общества источников информации, приемлемых для него средств понимания и интерпретации текущих событий. Стерилизация открытой политики при Путине, цензура, пропаганда, демагогия властей вызвали у ангажированной публики состояние, которое можно назвать эрозией или кризисом восприятия реальности. То, что возникало в момент перестройки и позже, в 1990-е годы, а именно: сфера публичности, конституированная общественными дискуссиями политиков, партийных лидеров, ведущих ученых из разных научных дисциплин, публицистов, активистов гражданского общества отражала весь процесс рефлексии и рационализации текущих событий и изменений. Подавление ее обернулось в середине 2000-х годов заметной растерянностью и дезориентацией публики, критически оценивающей тенденции укрепления авторитаризма в России. Первыми замолчали представители профессиональной корпорации политологов и социологов политики, дисциплин, и ранее пребывавших в зачаточном состоянии, следом – историки, социальные психологи, культурологи. Многие перешли к обслуживанию режима, консультированию, став частью большой государственной машины пропаганды и политических технологий. Дольше всех держались независимые экономисты, спрос и самостоятельность экспертизы которых обеспечивалась интенсивным развитием рынка, и социологи «Левада-Центра», практически в одиночку продолжавшие вести исследовательскую работу по описанию и анализу социальных и политических изменений. На них и обрушилась лавина упреков и обвинений, вызванных кризисом понимания реальности.
Нам, сотрудникам «Левада-Центра», опирающимся на данные наших социологических опросов, подобные оценки масштабов фальсификаций представляются завышенными. Как мы полагаем, их авторы резко сужают диапазон социологических объяснений мотивации электорального поведения, оставляя в качестве приемлемого лишь полярные варианты («за» и «против» действующей власти). Они не учитывают целого спектра других возможных мотивов участия в выборах – от состояния административной покорности населения (или страха перед последствиями отказа) до потребности в коллективной идентификации, предлагаемой режимом атомизированному и дезориентированному населению, весьма значимой для социально фрустрированного человека, от принудительной лояльности до неполитической «поддержки и одобрения» власти и не только на «особых территориях» (Кавказ, Кемерово и другие регионы), но и в социальных средах с «нормальным» типом электорального поведения. Отсутствие признаков демонстративно альтернативного по отношению к власти (активного участия в политике) нельзя отождествлять с подлогом, как это принято в среде критиков электоральных практик путинского режима. Есть целый ряд других мотивов политического поведения, таких, например, как те, что Г. Алмонд и С. Верба называли смешанными парохиально-подданическими, или им подобные
[139]. Не ставя под сомнение сами факты фальсификаций на голосовании, я тем не менее не считаю, что у нас есть основания рассматривать показатели «аномального голосования» исключительно только как результат манипуляций местных администраций, аппарата ЕР и избирательных комиссий. Это слишком простое объяснение для массового поведения в условиях реставрации или имитации тоталитарных практик. Факты махинаций и вбросов документированы в той степени, которая достаточна для того, чтобы вызвать обоснованные подозрения в легитимности самих выборов, но не достаточна, чтобы охватить все возможные варианты объяснений статистических девиаций и массового конформизма.
Более адекватным, с моей точки зрения, был бы анализ сочетания разных мотивов и факторов, определяющих поведение массового избирателя. Можно, например, исходя из имеющихся материалов социологических опросов, выделить такой перечень оснований для «правильного» голосования:
а) выражение заинтересованной поддержки власти
[140];
б) выражение ритуальной поддержки власти: избиратели – «галочники», механически или «бессмысленно» ставящие отметку в избирательном списке против фамилии людей, которые им неинтересны, о которых они ничего не знают и не хотят знать, то есть незаинтересованное, индифферентное, «ритуальное» голосование за тех, кто на слуху или кто отмечен властями как «серьезный человек», солидный кандидат; здесь важно лишь приобщение к некому коллективному действу, участие в событии, в котором проигрывается сама семантика коллективности, вне зависимости от того, что стоит за этой формой коллективности; у значительной части населения отсутствует осознание самого смысла выборов (принципиально важного мотива участия в демократическом процессе, принятия ответственности за сделанный выбор);
в) превращение процедуры голосования в обязательный для всех церемониал аккламации безальтернативной власти и решений местной администрации, шантаж и принуждение населения к демонстрации лояльности, «добровольное» и привычное для советских людей изъявление символической лояльности государственной власти;
г) поведение по принципу «меньшего зла» (отсутствие возможности выбора между кандидатами по схеме: «они все на одно лицо», «хрен редьки не слаще»);
д) протестное голосование (против конкретного кандидата или партии);
е) «выравнивающие» итоговые показатели вбросы и переписывание протоколов членами комиссий.
Можно сюда добавить еще какие-то мотивы или интересы, но это уже не принципиально.
Но даже если принять эти оценки фальсификаций (в среднем, как полагают критики официальной электоральной статистики, 18–20 % подлога) за истину, то все равно остаются три четверти или две трети избирателей, проголосовавших «не так, как следовало бы», с точки зрения демократов, то есть тех, чье поведение остается без внимания и объяснения, поскольку их мотивы как бы очевидны и не требуют специальной интерпретации (дескать, «они голосуют за действующий порядок», «за Путина»). Все дело именно в этой «как бы очевидности», не прошедшей необходимого концептуального анализа
[141].
