Поэтому для меня в данном случае важен не столько вопрос о фальсификациях и их масштабах, сколько сам аргумент подлога, играющий решающую роль универсального объяснения политического поведения (как власти, так и поданных), причем не только в ситуации выборов, но и во всех других контекстах, связанных с отношениями господства. Легкость обращения к нему означает, что он лежит на поверхности массового сознания, что он всегда под рукой. Тем самым постулируется наличие общего конвенционального согласия относительно всеобщности обмана, который никого не обманывает, а именно это (безусловные, наследуемые и воспроизводимые от поколения к поколению правила социального поведения в обществе, правила игры) образует в России базовое представление о человеческой природе и о метафизике социального порядка.
Дело не в итогах голосования на этих выборах. Сам по себе негативный результат должен был бы указать сторонникам либерализации режима и возвращения к политике построения демократического и правового общества на существование более масштабной проблемы, которую они долгое время отказывались признавать (и продолжают отказываться): инерцию массивных структур тоталитарного сознания, жизни в условиях мобилизационного общества и опыта приспособления населения к репрессивному государству. Отказываются по вполне понятным причинам: признание этого означает, что мотивы политической деятельности лидеров внесистемной оппозиции не связаны с конечным результатом, что либо эта деятельность носит самоценный характер (поддержание собственной, внутригрупповой – «квазипартийной» – идентичности, самоуважения вопреки всему), либо с непроявляемыми или скрываемыми интересами и гратификациями, которые компенсируют само участие в игре без надежды на победу. Другими словами, что либералы представляют главным образом самих себя. Даже подспудное, редко проговариваемое подозрение в наличии подобных мотивов сильнейшим образом вредит образу оппозиции. Однако именно такого рода интересы участия в политической деятельности и выборах вытаскивает на свет кремлевская пропаганда с целью дискредитации демократов. Причем она не столько придумывает эти объяснения (политиканство оппозиционных лидеров, самореклама, упор на критику власти, а не на возможности практически что-то делать или хотя бы предложить какую-то «конструктивную программу» действий), сколько лишь артикулирует те ресентиментные мнения об оппозиции, которые уже сложились в самом населении, раздраженном своей ущербностью и хроническим чувством беспомощности, заложничества, зависимости от власти, и проецирующим свои фрустрации на лидеров оппозиции. (Лучшей иллюстрацией этого может служить массовое отношение к Г. Явлинскому, выдвигающему себя в президенты.)
Без подобного «психоанализа» массового подсознания, выявления значимости этих как бы второстепенных или якобы самоочевидных обстоятельств (компонентов массовой идентичности, привычных конвенций и норм поведения, идущих из советского прошлого), смысл событий 2014–2015 годов, оказавшихся поворотными в новейшей истории страны, остается не просто закрытым для понимания, но и последовательно вытесняемым из сферы рациональных дискуссий
[142].
Сведение всякого объяснения к подлогам и манипуляциям (из чего проистекает и распространенное недоверие к социологии, указывающей другие параметры фальсификаций и, следовательно, настаивающей на более дифференцированном подходе к массовому поведению, показывающему гораздо более высокий уровень одобрения власти – рейтинги популярности, влиятельности и т. п.) логически предполагает совершенно другую базовую посылку рассуждений в этой среде, ставшую основанием для критиков социологии уже безотносительно к выборам: «в действительности» у населения другие установки, мнения, интересы, но они не могут быть выражены в настоящих условиях или искажаются принятыми формами репрезентации реальности: опросами общественного мнения, официальными СМИ и т. п.
Подобная презумпция скрытой или непроявленной реальности, опирающаяся не на эмпирические аргументы, а лишь на собственное чувство уверенности и непосредственный опыт, представляет собой самообоснование авторитетной позиции, но в негативной форме. Основа этой «интуиции» (как и любой другой) – не размышления отдельных людей, а воспроизводство общего мнения окружающих, социальной среды, к которой принадлежит говорящий. Никаких фактических аргументов эти отрицатели представить не в состоянии, хотя при необходимости в таких ситуациях используются косвенные примеры и доказательства. Но именно поэтому такого рода установки российской ангажированной публики
[143] указывают на гораздо более глубокие структуры представлений, конституирующие сознание образованных людей. Можно увидеть в этом инерцию претензий на авторитет и самосознание советской интеллигенции, наделяющей себя монопольным правом говорить о реальности, обращаясь к власти от имени народа и к народу – от имени держателей специального знания, культуры и просвещения. Другими словами, за этим стоит все тот же русский треугольник отношений «власть – интеллигенция – народ», характерный для недифференцированного социума (патримониальной бюрократии империи или тоталитаризма в его поздней советской стадии). То, в какой степени такого рода представления могут рассматриваться как «архаика» и традиционализм русской культуры образованных классов, а в какой являются адаптивным новообразованием интеллигенции в условиях рецидива тоталитаризма, здесь обсуждаться не будет. Для меня сейчас важно лишь одно следствие: разговоры о фальсификациях на выборах оказываются не просто универсальным приемом для объяснения политических процессов в России, но и средством вытеснения альтернативных способов их понимания, в том числе и социологического, о чем речь пойдет позже. Подобная «дереализация» действительности (как настоящего, так и прошлого) в конечном счете оказывается гораздо более важным явлением, чем все электоральные неудачи оппозиции.
2. «Действительность» массовой мобилизации или поддержки авторитарного лидера
Феномен массовой консолидации населения с властью в 2014 году после присоединения Крыма к России, патриотическая эйфория, воинственное словесное антизападничество и резкий рост антиукраинских настроений стали полной неожиданностью для российских либералов и им сочувствующих. «Неожиданность» в данном случае означает не просто «внезапность» проявления непредвиденного или непредсказуемого, а потому «случайного» фактора, а радикальное или катастрофическое изменение или даже распад картины реальности. Рассыпание смысловых (интерпретационных) рамок реальности произошло под действием сил, природа и характер которых либеральной публике остаются совершенно непонятыми, неизвестными, поскольку это никогда не принималось во внимание и не формулировалось как проблема.
