Пик обвинений социологов пришелся именно на 2014 год, когда после присоединения Крыма рейтинг Путина, медленно падавший с 2009 года до января 2014 года, взлетел до 87 % и более.
Приведу рассуждения Д. Травина, руководителя Центра исследований модернизации ЕУ СПб, уважаемого экономиста, выступающего как бы с позиции «здравого смысла», но воспроизводящего самые расхожие стереотипы российской оппозиционной журналистики. Они недавно попались мне на глаза, и в контексте настоящего разбора заслуживает большего интереса, чем публицистические инвективы Г. Сатарова или Г. Юдина. Травин делит все массовые опросы на три категории. «Во-первых, когда людей спрашивают о том, о чем они думают каждый день. Во-вторых, когда мнением респондентов интересуются по проблеме, о которой они обычно не думают, но которая требует их однозначного решения. И, наконец, в‐третьих, когда задается вопрос о том, в чем народ плохо разбирается и что никаких конкретных решений от него не требует. <…> Получить представление о реальных (курсив везде мой. – Л. Г.) предпочтениях общества довольно сложно, поскольку Путин или Навальный в массовом сознании сильно мифологизируются и наделяются свойствами, которых реально не имеют. Один образ героя формируется в массовом сознании, когда СМИ его постоянно хвалят, но совсем другой – когда они рассказывают о его корысти, коррумпированности и человеческой непорядочности. Изменится картина в медиапространстве – и за пару месяцев кардинальным образом могут измениться оценки населения»
[161]. Травин полагает, что «респонденту ведь не приходится реально выбирать курс и нести ответственность за свой выбор собственным кошельком. Поэтому он скажет о своих предпочтениях в самой общей форме. И запросто изменит ответ, как только получит иную постановку вопроса или новую информацию для ответа. Так что нынешняя поддержка населением путинского курса свидетельствует, скорее, о качестве машины для промывания мозгов, а не о самих мозгах российских граждан. Все привычные нам представления о сознании отечественного обывателя могут быстро перемениться в иных условиях. Путин сразу перестанет быть популярен, если его начнут не хвалить, а разоблачать с помощью телевидения»
[162]. Неясно только, когда и почему Путина вдруг перестанут хвалить и начнут разоблачать, и еще больше: кто собственно? Отметим также характерную вневременность и безличность, или точнее – бессубъектность кондициональной модальности рассуждения: «как только, если…» И далее: «Эта социология говорит не о реальной жизни общества, а, скорее, о стремлении к идеалу. Реальный же настрой человека трудно “засечь” массовым опросом. <…> Если бы какой-нибудь профессор социологии посадит пару въедливых аспирантов покопаться в деталях реальной жизни российских граждан, мы получим о ней больше информации, чем от массовых опросов, при которых люди говорят не о своем повседневном существовании, а о ментальных конструкциях, создаваемых из страхов, желаний и фобий с поправкой на систему промывания мозгов»
[163]. Итак, общий вывод: «В практической жизни все устроено совсем не так, как в головах», или: «В действительности мы сильно искажаем наши представления об обществе в угоду моде на массовые опросы»
[164]. «Итог их исследований, скорее, искажает реальную картину жизни, чем помогает понять нам существующее в обществе положение дел»
[165]. Суммирую травинские аргументы: «в действительности все иначе, чем на самом деле». Такую точку зрения скорее мог бы, на наш взгляд, разделять носитель «наивного сознания», не ведающий о проблемах методологии знания, процедурах верификации или фальсификации фактических утверждений, не подозревающий о давних дискуссиях такого рода или логике смены научных парадигм, индукционизме, конвенционализме и т. п.
[166] Неведение такого рода означает, что социальные науки в России не стали самостоятельной и автономной институциональной сферой, конституированной методологической самокритикой – «институционализированными процедурами сомнения», а по-прежнему являются кустарной индустрией, мануфактурами прагматически затребованных сведений.
Первая версия (наиболее распространенная): социологи «продались», «Левада-Центр» «растлевает Золушку» (то есть демократических избирателей), как заявлял в 2013 году Г. Сатаров, сознательно задает «не те вопросы», легитимирует путинский режим (Г. Юдин, оппозиционные журналисты)
[167].
Вторая, несколько более сдержанная: у них неправильная выборка, ошибки в методике и организации проведения опросов, неправильно формулируются вопросы. Надо задавать такие вопросы, которые давали бы «нужный» или «правильный» ответ. Это стереотипная реакция всех недовольных полученными данными, причем она характерна как для кремлевских, так и для либеральных спикеров. В какой-то своей части эта позиция дополняется методической критикой массовых репрезентативных опросов, основывающейся на «нерелевантности» вопросов социологов для населения, озабоченного совсем другими проблемами, нежели те, что представлены в анкетах социологов (В. Воронков, Д. Рогозин). Данную позицию уже давно представляют российские последователи и читатели П. Бурдье, повторяющие его аргументы о неадекватности «количественной социологии», она базируется на концепциях символического интеракционизма или структурного функционализма, действительности «жизненного мира» людей, «культуре повседневности» и т. п. Критика идеологии господства, лежащей в основе больших теорий академической социологии
[168], в нашем случае воспроизводится в виде отрицания значимости массовых репрезентативных социологических опросов. Это довольно архаическая в эпистемологическом смысле позиция, требующая от социологии адекватного «отражения» полноты реальности. Она характерна в первую очередь для нового поколения претенциозных российских социологов, плохо образованных и не имеющих собственного ресурса – как концептуального, так и «человеческого» или материального – для серьезной исследовательской работы и лишь повторяющих некоторые зады этнометодологической критики в западной социологии 1970–1980-х годов или остатки марксисткой парадигмы.
