В этом смысле широко распространенное в среде нашей образованной публики убеждение, что есть «реальность», подтверждаемая практическим поведением, и есть «мифы», ментальные представления, не имеющие соответствия в повседневной жизни, – следствие не просто заблуждения, а проявления интеллектуальной и социальной или культурной неразвитости нашего «образованного общества». Суть проблемы в том, что значит в функциональном плане предикат существования тех или иных объектов суждения, модальная связка «есть» между тем, какие социальные или символические конфигурации значений она соединяет, с какими последствиями и для кого. Почти сто лет назад A. Томас с соавтором сформулировал свою знаменитую теорему («Если ситуации определяются людьми как реальные, то они реальны по своим последствиям»), социологически строго представившую то, что давно было известно внимательным наблюдателям человеческой жизни: человек – существо, живущее в мире символов и знаков, которые он создает для взаимодействия с другими людьми и для самопонимания. Этот мир воображаемых или мнимых сущностей – не просто собрание иллюзий, фантомов, идеалов или воплощений страхов, зла, гипостазированных реакций отвращения, бесчестия, подлости, это средства регуляции социальных отношений в обществе, которым научаются, которые, в свою очередь, контролируются, изучаются, накапливаются, образуя историю сообществ, оседают в архивах, библиотеках и других институтах, образующих ресурсы культуры, то есть потенциал «культивирования» человеческих множеств.
Поэтому потребность «не доверяющих социологии» в альтернативной реальности, подкрепляющей их представления, их интересы и надежды, неизбежно выводит их за рамки структурированной научной деятельности, самого института науки (не просто организованного сомнения, верифицируемого познания в какой-то области знания, но и взаимодействия с другими сферами получения знания, обмена интерпретациями и методами, а стало быть, междисциплинарного доверия). Единственная возможность для них обрести искомое состояние уверенности в своих определениях реальности – выйти за пределы сферы социально признанных источников когнитивного авторитета, то есть не просто ставить под сомнение те или иные методические процедуры производства знания, но и отказаться от идеи «культуры», смыслового многообразия. Именно эта редукция сложности человеческого поведения, идентичности, структур взаимодействия стоит за постулатом «реальности», «искренности» и тому подобных способов сведения к модели изолированного индивида.
Такого рода социологический солипсизм или закрытость, изолированность, «монадность» сознания – результат аморфности (и слабости) представлений о структуре общества, характерных для российской образованной публики
[174]. Причины этой неопределенности могут заключаться в диффузности и аморфности самой структуры общества и / или подавленности публичных средств рефлексии о состоянии общества, многообразии групп, интересов, отсутствии способов рационализации нынешней агломерации идеологических слоев
[175].
Неразделенность «истины» и «знания» указывает на невозможность институционализации науки как «организованного методического сомнения», а значит – на зависимость ее от внешних критериев достоверности или правильности получаемого знания, неавторитетность в обществе самих ученых. В нашем случае в качестве внешнего авторитета, удостоверяющего значимость полученных данных, выступает власть или ее ведомственные или иные представители (включая прокуратуру и суд).
Следствием замыкания в кругу близких по образу мыслей людей является целый букет негативных особенностей социального слоя: фрагментация общественной и интеллектуальной жизни
[176], ригидность собственных убеждений, непонимание и неспособность к учету взглядов и интересов других групп, отсутствие навыков социального взаимодействия, упорный догматизм и самодовольство. Другими словами, слабость собственного участия в общественно-политической жизни (подавление свободы политической конкуренции, цензура, закрытость доступа к СМИ, узость горизонта публичных дискуссий) выражается не только в неспособности к социальному взаимодействию (отсутствию партнеров), а потому и в вынужденном оппортунизме, но и в вытекающей отсюда крайней ограниченной способности мыслить, одномерности представлений о структуре общества, склонности к оперированию опредмеченными понятиями (целостностей, диалектике). Оборотной стороной этого типа личности оказывается воспроизводство комплекса жертвы и инфантильная пассивность, общее с массой населения сознание «выученной беспомощности». Можно сказать, что мы имеем дело с вторичной, то есть уже со самостерилизацией либерального и прозападного слоя в России
[177].
