В свое время базовую идеологию «голого» или «естественного» человека разобрали братья Стругацкие, описав его в виде серии мысленных экспериментов над лабораторными кадаврами
[180]. Такое существо может характеризоваться лишь «наличием потребностей», которые «растут», по мере созревания социализма, от первичных «материальных» к «духовным». Тому, что в России практически безраздельно господствует и в массовом, и в элитарном сознании антропология «человека экономического» (целерациональная схема социального действия), мы обязаны рецепции и глубокому усвоению вульгаризованного марксизма, плановой экономике, уравнительному распределению, то есть длительной работе тотальной бюрократии, вытеснившей из институциональных практик, включая образование, сентиментализм любого рода, и заменившей его уже в конце 1920-х – начале 1930-х годов идеей насилия как матрицы социальных отношений.
Крайне важно отдавать себе отчет при анализе новейших процессов, что именно такое понимание образует основу, самые глубокие слои сознания, над которыми уже надстраиваются слои потребительской культуры, гедонизма человека, мечтающего, но не могущего уйти, освободиться от принудительного аскетизма распределительного общества-государства – от идеи государственного патернализма, от мысли, что государство должно обеспечивать людей хотя бы минимумом социальных благ, без которых человек выжить не в состоянии
[181]. Но признание этой особой роли государства означает признание крепостного характера отношений власти и подданного (в нашем случае не имеющих ничего общего с идеологией и практикой welfare state).
Это атомизированное понимание природы «респондента» характерно главным образом для образованного слоя (российской интеллигенции, в самом общем виде – тех, кто ориентируются на круг представлений, производимых и тиражируемых «New Times» или «Эхом Москвы»), включая и профессиональное сознание большей части российских социологов. Массу населения как раз отличает готовность принять для самохарактеристики различного рода «возвышающие» определения, предлагаемые или даже навязываемые пропагандой – патриотизм, «духовность», «религиозность», превосходство своей страны над другими, доброту, готовность к помощи другим и прочие мотивы «полицейского романтизма», образующие материал для имитационного тоталитаризма и поддержки «вождя» нации. И это не просто перья для украшения, а та «искусственная кожа», которая «приросла» и без которой люди уже не мыслят себя, как показывают данные массовых опросов.
Именно это обстоятельство отказывается признавать критически настроенная к режиму образованная публика, для которой «естественна» и «нормальна» модель Homo economicus, «человека экономического». Это глубоко лежащее и недоступное для рефлексии представление о человеке указывает на инерцию или воспроизводство некоторых остатков советского марксистского мировоззрения, крайне примитивного, сниженного понимания человека и общества, без морали и метафизических представлений о добре и зле, с «потребностной» антропологией планово-распределительной экономики и соответствующей политической «культурой господства и подчинения»
[182].
Можно назвать два обстоятельства, повлиявших на нигилистическое представление о человеческой природе в нынешнем российском обществе: а) остаточное понимание марксизма о «пролетариате, которому нечего терять, кроме своих цепей» (то есть идея нищего человека, подлежащего эксплуатации и произволу власти); б) идея принудительной уравниловки директивного, планово-распределительного социализма, представление о том, что человеку нужен известный минимум благ для существования. Постсоветское «политическое» мышление отталкивается именно от минимума, необходимого для выживания. Сам по себе стандарт этого «минимума» может с течением времени повышаться, но суть мышления этого типа заключается прежде всего в установлении самой идеи «минимума», нормы «голого» человека, естественного человека, такого как «все», а значит – введения вменяемого всем модуля для генерализации и унификации, идентификации всех в категориях нескольких «типоразмеров» для расчета массы этих «всех». Важно, что не идея представительства многообразия, самоуправления, гражданского участия и личной ответственности, федерализма, а именно распределительное планирование (социальное мышление) как основа бюрократического управления остается латентной нормой антропологического оперирования и достижения всеобщего консенсуса.
Поэтому расползание государства по всем сферам общественной жизни – от экономики до образования – практически не встречает сопротивления или даже, напротив, получает общее одобрение (идеи «единства власти и народа», «единства России»)
[183]. Господство над обществом или населением идет через восстановление и утверждение идеи «все как один». Такое понимание человека влечет за собой одномерное понимание социума (то есть стирает возможности помыслить различия стратификационного рода, многообразие социальной и культурной морфологии общества, а значит – ресурсы и потенциал самодостаточности и социальной уникальности). Допускается этническое и региональное разнообразие, но и в этом случае базовым антропологическим шаблоном мыслится «голый» человек, лишенный собственных качеств, а потому наделяемый в потенции свойствами «всего этнического целого» – простейшими способностями инструментального и адаптационного поведения (выживания, мотивацией элементарной «пользы»). Если нет признаков участия в «политике», запросов на представительство или защиту своих или групповых интересов, то нет и ответственности. Остается отчужденная, пассивная или «зрительская» позиция по отношению к происходящему в стране или в мире.
