Страна, общество видятся при этом не в понятиях групп, институтов, социального многообразия образований и взаимоотношений, исторических напластований, а виде однородной массы, противопоставленной либо власти («государству», апроприированному неким кланом, семьей, группировкой), либо теми, кто претендует на авторитет. Эта масса образована как голографическая проекция говорящих, но только в аспекте потенциального материала преобразования или управления, клонов с одинаковым типом сознания. Поэтому нехватка социального воображения (или точнее – «дереализация» сложных моментов социальной жизни, их противоречивости, многозначности) – это следствие тотальности государства и, соответственно, подавления, неразвитости общества, отсутствия опыта коммуникации, взаимодействия с другими социальными персонажами. Можно относить этот дефект к неспособности учитывать, принимать во внимание мнения других групп, их интересы и представления, но можно рассматривать его и как сознательное или бессознательное стремление к подавлению значимости «другого» или «других», лишение их ценности как социальных или антропологических субъектов. Такая интенция ясно прослеживается как в действиях власти, так и зеркальной по отношению к ней российской оппозиции. В институциональном плане мы тогда имеем дело с одномерной социальной структурой, слитностью ветвей власти (зависимости законодательной и исполнительной структур от реальных властвующих лиц или корпораций), массовой политической апатией, внутренней репрессивной политикой, атрофией гражданского общества и угнетением таких институтов, как наука, образование, культура и т. п.
Интеллектуальная блокада сложных социальных, политических, моральных явлений нынешней России обусловлена не просто неспособностью образованного российского общества, воспитанного и социализированного в качестве кадров для будущей бюрократии, вообразить себе другие типы отношений, нежели рационально-инструментальные
[189]. Нельзя понимать сложные явления в обществе с примитивной структурой, поскольку основанием для понимания и восприятия реальности всегда является структура социального взаимодействия; если этого нет в опыте, то нет в средствах объяснения и понимания.
Социология рождается из «духа общества» (Э. Дюркгейм), то есть отношений взаимной заинтересованности и солидарности, а не из отношений господства (которые убивают или стерилизуют многообразие и многомерность человеческих связей). Ее средства – это всегда средства самоанализа, понятийный инструмент, созданный из рационализации и идеально-типологической проработки смысловых структур социального действия. Они не могут быть привнесены извне, они появляются только в результате собственной внутренней интеллектуальной работы данного общества (общественности). Если такой работы нет, то нет собственно социологии или она используется в качестве инструмента «оптимизации» управления, то есть технологии власти. Если ее нет, то это значит, что нет, не появляется и «общества» (а не только «социологии»).
Попытки механического переноса понятийного аппарата западной социологии играют здесь роль декораций модерного общества, они имитируют чужую реальность, скрывая, затушевывая структуры фактического взаимодействия совсем другого рода. Недоверие к социологии сродни недоверию туземцев к современной технике, смысл которой им недоступен. Социология (как наука, как особое видение действительности, а не как набор рецептов и приемов интерпретации) оказывается более сложной системой объяснения человеческой и общественной жизни, нежели те объяснительные схемы, которые приняты в российском обществе, все равно – в более продвинутых, «элитных» кругах или в средних слоях и в низовых группах населения.
Поэтому дело не в дефектах восприятия действительности или в неправильных формулировках задаваемых населению вопросов, а в отсутствии общей концептуальной рамки, следствием чего оказывается неспособность к пониманию логики процессов в посттоталитарном социуме, оказавшимся перед чередой нарастающих кризисов.
Однако отсутствие подобной системы координат лишь на первый взгляд кажется связанным с дефицитом средств объяснения. Проблема, как мне представляется, требует более глубокого уровня объяснения: речь должна была бы идти о внутреннем сопротивлении изменениям, параличе и самостерилизации посттоталитарного образованного сообщества, его ценностной неспособности к пониманию или, точнее, отказе от понимания. Внешним выражением этого оказывается крах и поражение оппозиции, неспособной предложить убедительного для массы образа будущего. Но это опять-таки всего лишь общие характеристики состояния людей в деморализованном сообществе.
4. Конец идеологии и политической парадигмы демократического перехода
Бедность или дефектность социально-эпистемологических установок и, соответственно, отсутствие средств схватывания и интерпретации реальности в сильнейшей степени определяется идеологической догматикой перестройки и постперестроечных лет. Раз нет оснований, подготавливаемых социальным опытом коммуникации, нет и ресурсов для социального воображения. Поэтому общественное восприятие происходящего весьма ограничено. Не хватает главным образом учета тех структур, которые направляют наше внимание на последствия, оставшиеся в коллективном сознании от коммунистической идеологии и практики советского государства. Но разберем вначале первый тезис.
Исходная посылка, давшая начало систематическому искажению понимания происходящего у либеральной или прозападной части российского общества, заключалась в идеологии демократического транзита (или «революции 1991 года»), в который вступила Россия после провала ГКЧП и начала реформ 1992 года. Сегодня отчасти уже осознаны пороки мышления младореформаторов и их патронов во власти: это ограниченность мышления, которая проистекала из принципов экономического детерминизма в понимании человеческой и социальной природы. Все держалось на принципе: в России проводятся рыночные реформы, проводятся «сверху»
[190]; рынок автоматически включает все прочие необходимые системно-институциональные изменения, надо лишь провозгласить набор первоочередных законодательных решений, и все само собой пойдет как должно, поскольку так было в других странах переходного состояния, с течением времени ставших «нормальными», современными, развитыми обществами
[191]. А решение возникающих проблем должно опираться на государство, обладающее монополией на легитимное применение средств насилия (из всего наследия Вебера демократы охотнее всего ссылаются именно на этот тезис). Как говорил когда-то А. Стреляный, ссылаясь на слова своей матери, «как силой загоняли в колхозы, так силой придется их и разгонять». Принцип, как выяснилось, чреватый последствиями, поскольку перехват средств насилия от реформаторов к консерваторам не только был возможен, но непременно должен был произойти, учитывая 1993 год и затяжную чеченскую войну
[192].
