Другими словами, идея демократического транзита (после первых шагов правительства Гайдара) оказалась не долгосрочной программой действий, не мотивацией практической деятельности, а компонентом групповой идентичности, основой самоуважения и самооценки демократов. В этом качестве функция идеологии транзита состоит в регулярном самоманифестировании, утверждении и подчеркивания границ своей группы, проведении барьера между «своими» и «чужими», в ритуальных разговорах, но не в участии в политической организации или, что может быть еще важнее: в непризнании фактической расстановки сил и оценки ситуации. Последнее обстоятельство кажется не столь значимым, хотя именно оно указывает на стремление дистанцироваться от других социальных групп и неспособность учитывать их взгляды, интересы, оценки ситуации, а значит – на отсутствие готовности или нежелание взаимодействовать с ними, что оказывает парализующее воздействие на потенциал развития гражданского общества или общества как такового, учитывая функциональную значимость и роль коммуникативных и представительских систем для современного, сложно дифференцированного социума. В этом и заключается один из элементов абортивного механизма российской эволюции.
Причины (и механизмы) данных явлений остаются в этой среде непонятыми, поскольку у людей нет возможностей рационализации их последствий. Но не потому, что мы имеем дело с умственной или культурной ограниченностью, отсутствием информации, допуска к литературе, к источникам образцов или интерпретаций, а в силу внутреннего сопротивления признанию положения вещей и собственной несостоятельности. В этом контексте достаточно деклараций для поддержания групповой идентичности и обеспечения групповой гратификации (как это было в интеллигентской среде в советское время).
Второй тезис заключается в том, что последствия советской тоталитарной системы остаются невидимыми и неосознаваемыми представителями социальных наук в России. Более чувствительны к этим воздействиям люди искусства – писатели, режиссеры, художники, но они работают с социальными и этическими «ощущениями» и чувствами, в задачу искусства не входит их понятийная проработка, и было бы нелепо требовать этого от них. Проблема в том, что их не слышат люди науки или политики, те, кому принадлежит поле публичной дискуссии и рефлексии, и это тоже часть наследия советской жизни.
Как уже приходилось писать, антропологический стандарт человека («норма» человека) в российском обществе основан на представлении о квалифицированном промышленном рабочем. Рабочие – это и есть российский модельный «средний класс», запросы, стандарты мышления, горизонт представлений которого выдается и навязывается в качестве социализационной нормы для всех. Действительно, оценки и взгляды рабочих, если исходить из материалов многолетних социологических опросов «Левада-Центра», оказываются ближе всего к средним показателям по большинству тематических измерений. Дело в том, что предполагаемые или воображаемые мнения и взгляды рабочих оказываются «нормой большинства» (хотя рабочие и не составляют самую большую социально-демографическую категорию опрошенных), на которую мысленно ориентируются другие группы населения как на референтную категорию общественно-приемлемых представлений. Поэтому ни интеллигенция, ни тем более давно исчезнувшая аристократия как высшие и привилегированные страты, воплощающие в себе высшие ценности данной культуры, идеальные возможности жизни (в любом случае – ни какая-то другая категория общества, авторитет и значимость которой основаны на демонстрации высших достижений), сегодня не выступают в качестве даже воображаемых или условных референтных групп или источников авторитета, подражания или частичных заимствований образа жизни, морали или поведения. Напротив, пролетариат (то есть идея инструментального действия, исполнителя, массового государственного человека) оказывается в данной системе координат образцом для сравнения и снижающей оценки других ценностных образцов, прежде всего – форм автономной субъективности. Рабочие, как отмечают все социологи и историки, занимавшиеся рабочим классом, в силу своей роли и социальной специфики как раз отличаются антиинтеллектуализмом и недоверием к высоким значениям культуры. Еще С. М. Липсет писал, что латентными следствиями распространения ментальности рабочего класса оказываются авторитарная структура общества, склонность к уравнительной системе гратификации. Именно в этом коренится дефицит распределения уважения по критериям достижений, таланта, компетентности и ограниченность горизонта и понимания происходящего, отсутствие стремления к культивированию и облагораживанию жизни, ресентимент и некоторая грубость нравов
[193]. Выдвижение рабочего в качестве образца всегда будет иметь следствием тенденцию к внешнему управлению поведением (out-directed man), снижение или замедление социальной мобильности. (В этой культуре отсутствует или ослаблена идея будущего как социального подъема, вертикальной мобильности или обогащения, и одновременно очень значима демонизация всего чужого и непонятного.) Воспроизводство авторитарных и тоталитарных образов реальности – общества-государства, политиков как хищников (негативный отбор людей для власти – «крысиных волков» из «Зияющих высот» А. Зиновьева) здесь выступает как логическое развитие идеи склоки и всеобщего недоверия, отсутствия источников авторитета и общества.
Поэтому рецидив или имитация тоталитарных практик, последовавший после 2014 года, это не отклонение, а логическое развитие тех элементов, которые уже присутствовали в сознании не только массы населения или власть имущих, но и сторонников демократии, западного пути развития.
Вторичный или возвратный тоталитаризм
[194]Предварительные замечания. Феномен «крымской мобилизации»
Лет двадцать назад в Перудже, в Итальянском университете для иностранцев я читал лекции о советской системе, о причинах ее краха, о горбачевской перестройке и реформах Ельцина. Уже под конец своего рассказа о накопившихся и неустранимых противоречиях планово-распределительной экономики и тотального государства, парализовавших волю людей и их способность к изменениям, я был сбит с толку неожиданным вопросом недоумевающего немецкого студента, явного левака, анархиста или троцкиста: «А зачем существует такая система?» (не причинно-следственная форма: «Почему?» или функциональная: «Как?», а целевая: «Зачем?»). Меня обескуражила сама постановка вопроса: какова цель такой системы и кто ее мог поставить? Подразумевалось: кому нужна такая система? За меня ответил (вопросом на вопрос) мой коллега, историк и социолог Виктор Заславский: «А зачем немцы гнали один за другим эшелоны с евреями в Освенцим, когда их Восточный фронт испытывал острую нехватку транспорта для снабжения воюющей армии?»
[195]
