Насилие в этом плане есть механизм варварского самоутверждения (в смысле тождественный эпохе варварства), активирующий глубоко лежащие слои культуры и архаические образцы поведения. Говоря о «варварстве», я, конечно, отдаю себе отчет в том, что такое «варварство» прошло через разные фазы идеологического рафинирования и сублимации, разнообразных средств оправдания применения силы – военной и полицейской (империи, социализма, православного русского мира и т. п.) и расширения сферы их действия. Функция такого варварства может и должна пониматься совершенно в духе гоббсовского Левиафана как транслирование суверенитета тотальному государству через стерилизацию и устранение многообразия ценностей, достоинства и автономии подданных, присвоения их значимости только одной инстанцией – вертикально структурированной властью, апроприирующей и монополизирующей право утверждать, что важно для всех, а что нет, кто «свой», а кто «чужой»
[199]. Для меня здесь важно, что все подобные переинтерпретации в конечном счете нанизаны на одну ось – всякий раз они оказываются лишь своеобразной апологией архаического «права сильных» и обеспечением единодушия подданных, консолидированных своим общим участием в насилии. Пусть даже это насилие носит характер демонстративного одобрения милитаристской политики руководства страны или пассивного соучастия в изгнании «дьявола» – проклятии и осуждении тех, кто превращен во врага народа или вражескую страну, кто стал благодаря суду или пропагандистской инквизиции «отродьем рода человеческого», отщепенцем, кто принесен или превращен в «жертву отпущения»
[200].
Теоретической проблемой для понимания тоталитаризма является само сочетание этих разнородных слоев массовых представлений (символических значений целого и повседневного благополучия), поскольку с этим связана сама специфика и устойчивость нынешнего российского режима. Важно подчеркнуть, что мы имеем дело не с периодической переоценкой ценностей (пересмотром соотношения курсов разных благ, повседневной частной или общей коллективной жизни), происходящих в чередовании периодов общественного «возбуждения», мобилизации и возвращения к «обычной», повседневной жизни, а функциональным механизмом перевертывания взаимосвязанных и рутинных компонентов системы представлений, сочетания коллективных символов и частных интересов. Симптомом этого переворачивания в актах одобрения силовой политики Кремля является перемена мест у причины и следствия: собственная политика милитаризации и провоцирования конфликтов оправдывается тем, что только таким образом (превентивным захватом чужих территорий, поддержкой «зеленых человечков», защитой от международного терроризма, развертыванием ракетных комплексов на западных границах, участием в межплеменной и конфессиональной розни на Ближнем Востоке и пр.) можно «предотвратить большую войну», которой угрожает русофобский Запад. Тем самым обеспечивается не только декларативная солидарность с властью, но и самоутверждение масс.
Сами по себе аргументы типа «хочешь мира, готовься к войне» известны и понятны. Взятое в отдельности это обстоятельство неинтересно. Для нас существенно то, что идея насилия кладется в основание социального порядка и легитимности режима, решения возникающих многообразных проблем отношений власти и населения: государственного регулирования экономических отношений, ужесточения уголовного наказания, расширения применения смертной казни, усиления цензуры, одобрения или по меньшей мере согласия на санкции против других стран, даже если это бьет по благосостоянию и потреблению самих людей. Мало кто в России ставит под сомнение право государства вмешиваться в сферы частной, общественной жизни (науку, культуру, мораль, искусство), обсуждать правомочность введения тех или иных налогов, права собственности и пр. Практически никто не задает вопросов о легитимности налоговой системы – праве изъятия большей части доходов граждан («узаконенный грабеж», как его называют историки
[201]), более того, большинство россиян не знают, сколько и каким образом государство забирает у них денег, на что они идут, поскольку государство и не собирается отвечать на них, закрывая значительную часть данных (порядка 25 %) о расходах бюджета, фальсифицируя данные статистики и т. п. Именно абсолютная безгласность налогового крепостного права лучше, чем любые другие характеристики социального поведения, говорит о тотальной природе российского режима. Автоматические вычеты налоговых сумм из зарплаты работников, репрессивный характер налоговой службы по отношению к бизнесу и к НКО хорошо сочетаются с полным произволом в установлении налогов и расходами бюджета правительством и региональной администрацией
[202].
Ресурсы крымской патриотической мобилизации, как показывают данные опросов общественного мнения 2018 года, исчерпаны. Многие наблюдатели, указывая на явные признаки подступающей долгосрочной депрессии в экономике, на рост социального раздражения и массового недовольства, говорят о недооценке протестного потенциала, о надвигающихся политических изменениях в России
[203]. Публицисты продолжают гадать о том, что нас ждет после ухода Путина в 2024 году. Радикально настроенные оппозиционеры заявляют об «агонии путинского режима»
[204]. Жесткость суждений и оценок положения дел в России заметно выше у тех, кто раньше, при Ельцине был во власти, но оказался выкинутым или вытесненным оттуда путинской генерацией функционеров, или у тех, кто уехал в последние годы из страны.
