Во-вторых, каждое из подобных определений путинизма оказывается статичным и вневременным (или безвременным). Хотя навешивание концептуальных или оценочных ярлыков позволяет дилетанту ориентироваться в массе разнородных сведений, статичность определения закрывает возможности для понимания динамики этой социальной системы, ее генезиса и последующей эволюции. Поэтому неизбежным дополнением к такой установке становятся тезис о внезапности будущих изменений (краха режима, демократизации общества, доброй воли каких-то реформаторов из числа раскольников в путинском окружении), вера в «черных лебедей» (не менее модной посылки российской оппозиции), в то, что внезапный взрыв массового недовольства и возмущения сметет в близком будущем режим. Мотивы этой веры – субкультурные ценности и желания смены власти (перенос собственных представлений о том, что аморальная политика коррумпированных и некомпетентных чиновников не имеет достаточной поддержки в населении). Фактических оснований для этих взглядов нет, но хочется верить, очень… Поэтому отрицаются все факты и данные, расходящиеся с подобной установкой.
Возражения третьего типа (с методологической точки зрения самые существенные) сводятся к тому, что режим господства (и общество) при таких определениях мыслится как целостное, однородное и одномерное образование, как антропоморфный субъект действия по отношению к таким же однородным и плоским в смысловом плане сущностям – «обществу» (российскому населению) или другим странам (в первую очередь самым развитым и влиятельным в мире, гипостазированным «Западу», «США», «Европе», «Китаю», «исламскому миру» и т. п.). Антропоморфизация режима закрывает методические и теоретические возможности иного подхода, более адекватного для социологической работы: рассмотрение режима (системы господства) как структуры социального взаимодействия акторов, обладающих разным пониманием ситуации, видением партнера, мотивами и интересами. Такой подход, то есть анализ ситуации в категориях борьбы, повиновения, условного консенсуса, взаимной манипуляции друг другом, готовности к обману и к тому, чтобы быть обманутыми, адаптации позволил бы далее описывать и разбирать смысловые структуры взаимодействия, связывая их уже с социальным положением их участников.
Постановка вопроса: есть ли выход из тоталитаризма?
В 1951 году Дэвид Рисмен, один из самых авторитетных американских социологов 1950–1960 годов, утверждал, что разложение тоталитаризма будет происходить под влиянием роста и расширения масштабов коррупции, теневой экономики, политической апатии населения, которые он рассматривал как признаки процессов деидеологизации
[217]. Исходя из личного опыта (в 1931 году он приезжал в СССР), Рисмен утверждал, что идеологические фанатики со временем должны уступить место беспринципным и коррумпированным чиновникам, функционерам, озабоченным уже не планами реализации утопии коммунистического общества, а повседневным сохранением своего положения и собственным обогащением.
Тем самым, если я не ошибаюсь, Рисмен первым поставил вопрос, какие внутренние факторы, порождаемые самим характером функционирования таких режимов, могли бы привести к трансформации или распаду тоталитарных систем. Можно спорить, оправдался его прогноз или нет (после этого заявления советская система прожила несколько больше, чем до того), и приводить аргументы за и против, ссылаясь на различные свидетельства, документы или литературные произведения
[218], но мне в данном случае важнее подчеркнуть изменения в самой логике тогдашнего анализа тоталитарных режимов.
«Тоталитаризм» предшественниками и современниками Рисмена (как и сегодня) мыслился как своего рода идеологический и институциональный монолит, опирающийся на массовую поддержку и признание, который можно разрушить лишь в результате военного поражения, как это было с нацистской Германией или фашистской Италией. Представляемая воображением «незыблемость» сращения «государства и общества», их единство и целостность, подразумеваемые в самой идее и метафоре «тотальности» подобных режимов, семантически не допускали какого-либо концептуального хода, предполагающего их внутреннее изменение. Эта ригидность понятийной конструкции во многом стала причиной не только критики теорий тоталитаризма, но и отказа от самой этой концепции
[219]. Хотя и до Рисмена были исследователи, которые указывали на неоднородность тоталитарных систем, наличие различных групп интересов, ведомственных кланов, борющихся между собой, идеологических течений, но на них мало обращали внимание те, кто работал с понятием тоталитаризма (точнее, не делались необходимые выводы из подобных наблюдений и высказываний)
[220]. В то время усилия исследователей тоталитаризма были сосредоточены на том, чтобы фиксировать и описывать эмпирические характеристики таких принципиально новых для того времени специфических образований, как нацизм, фашизм и советский коммунизм, выделяя их общие черты, схожесть их структуры и функционирования.
