В конце 1940-х – начале 1950-х годов еще были неясны судьбы восточноевропейских стран, включенных в общие границы соцлагеря, непонятным было будущее Китая, оказавшегося под руководством Мао Цзедуна. Еще не были введены в научную дискуссию две принципиально важных в теоретическом плане работы: «Истоки тоталитаризма» Х. Арендт (книга еще не вышла из печати, хотя сам текст был закончен в 1949 году) и доклад о «тоталитарном синдроме» К. Фридриха (1953), в котором были сформулированы программные тезисы для сравнительно-типологических исследований и анализа институциональных структур репрессивных режимов тоталитарного типа (это будет сделано лишь в 1956-м в совместном докладе К. Фридриха и З. Бжезинского). Но Рисмен, не затрагивая в теоретическом плане природу тоталитаризма, уже тогда задался вопросом: где искать факторы изменения подобных социальных систем? Идея коррупции
[221] здесь важна именно в методологическом плане как одно из решений при поисках способов теоретической фальсификации тезиса о тоталитаризме как идеократии, то есть воспроизводстве идеологических ресурсов массовой поддержки репрессивного режима.
Но уже после кубинского кризиса 1962 года осознание угрозы гарантированного самоуничтожения противоборствующих сторон и достижение ядерного равновесия сместили фокус интереса ученых. Стало понятным, что противостояние двух систем – это надолго, что перспективы развития будут определяться человеческим потенциалом каждой из них, способностью генерировать идеи, ресурсами технологического развития, а значит, качеством образования, возможностями воображения, прогнозирования, предвидения, в конечном счете культурой и моралью общества. Однако постепенное ослабление внимания к угрозе, исходящей от тоталитаризма, до определенного момента не сказывалось на углубленном изучении исторических и идеологических факторов его формирования.
В 1960–1970-е годы главным предметом изучения политологов и социологов стали вопросы функционирования демократических институтов в различных странах (политическая антропология, политическое поведение, вопросы парламентаризма), модернизации в самом широком плане, включая процессы деколонизации, появления постиндустриального массового и потребительского общества
[222]. Безусловное лидерство западных стран (США, Европы, Японии, «азиатских тигров», Австралии) показали однозначный характер направленности мирового развития, хотя сама по себе модель модернизации претерпела значительные изменения, стала многомерной, демонстрируя разные социально-экономические траектории быстрой и прогрессирующей эволюции, усложнения социальной структуры обществ этих стран. «Политически это была альтернатива социалистическим идеям, которым США активно противостояли в странах тогдашнего “третьего мира”. В плане теории основатели школы модернизации (Люсиан Пай, Уолт Ростоу, Эдвард Шилз, Габриэль Алмонд, Сэм Хантингтон) постулировали, что существует один и только один “нормальный” путь к развитой современности, на стадии которой классовые конфликты затухают и сменяются политическим плюрализмом, наступает конец идеологии, нации приобретают толерантность и спокойно ассимилируют меньшинства, экономика вступает в устойчиво бескризисную динамику роста, массовое потребление удовлетворяет потребности населения, а на смену чадящим фабрикам и заводам приходит постиндустриальная футурология»
[223].
В 1970-е годы идея тоталитаризма как полного синтеза государства и общества («партии-государства», «общества-государства», корпоративного государства), означающего массированное проникновение государственной системы, массового управления в сферы общественной жизни, ранее не подлежащие идеологическому, полицейскому, партийному, административному контролю (экономика, производство, мораль, семейная жизнь, воспитание и образование, религиозное поведение, культура, наука, социальная мобильность, правовая и судебная системы и т. п.), подверглась острой (хотя и не слишком основательной) критике левыми идеологами и политиками (социал-демократическими и коммунистическими партиями), рассматривавшими эти доктрины не как научную парадигму, а как закамуфлированные под научные теории идеологические акции холодной войны. Два обстоятельства способствовали подобному отношению к концепции тоталитаризма. Первое – неприятие тоталитаризма стало конститутивным основанием для новой послевоенной демократической государственности во многих странах, прошедших через тоталитарные системы господства (Германия, Италия, Франция), а значит, озабоченных мерами, делающими недопустимым возвращение к практикам тоталитарных режимов
[224]. В этом плане идеология демократии (как антитоталитарная политическая система) стала частью блокового мышления (прежде всего в США и Великобритании) и противостояния двух систем – капитализма и социализма. Поэтому левые отвергли в целом и всю парадигму тоталитаризма, включая и те теории, которые рассматривались в качестве методологии исследований репрессивных режимов, а не только как социально-политические описания конкретных исторических систем (нацизма, Советского Союза и пр.).
