Второе – неприятие генерализованных понятий в социально-политических науках или сравнительно-типологических конструкций, характерное для работы историков с их приверженностью идеографическим способам обращения с историческим материалом, точно так же вызывало отторжение многих ученых от социально-философского подхода, представленного прежде всего работами Х. Арендт, Р. Арона и других исследователей фашизма, нацизма и советского коммунизма. Наиболее значимым в этом плане стало появление школы «ревизионистов» (Шейла Фитцпатрик и др.), подвергших критике или поставивших под сомнение сам тезис о тоталитаризме как «идеологическом монолите»
[225]. Историки этого направления стремились показать неоднородность убеждений, двойственность норм повседневной жизни в условиях нацистской Германии и в еще большей степени при сталинизме 1930–1950-х годов и в хрущевском или брежневском СССР. Позднее их подход был подхвачен и российскими историками (Е. Зубковой и многими другими, описывающими советскую повседневность, праздники, быт). В итоге в исторических и отчасти политических науках за тоталитаризмом закрепилось представление только как о режиме «идеократии» и террора. Эта позиция сохранилась практически без изменений и в постсоветские годы, особенно в конце 1990-х и в 2000-е годы. Массовые выступления рабочих против тоталитарных режимов в соцстранах
[226], многочисленные этнонациональные конфликты, религиозная жизнь и религиозное инакомыслие, появление в конце 1950-х – начале 1960-х годов диссидентского движения, самиздата, наконец, открытый политический протест в сочетании с подпольными или неподцензурными организациями в СССР ставили под вопрос само обсуждение существования такого явления, как «тоталитарное общество-государство».
Речь в данном случае идет не просто об абстрактных понятиях кристаллизации наследия эпохи Просвещения и европейского модерна. Важно подчеркнуть, что этот круг общественно-правовых представлений соединился с трагическим опытом осмысления Второй мировой войны, осознанием последствий тоталитарных режимов и преодоления соблазна тоталитарных идеологий. Можно сказать, что демократия в вышеуказанном смысле (при всех различиях ее конкретных государственно-правовых форм) в послевоенное время стала рассматриваться как единственная система, защищающая общество от узурпации власти и геноцида, государственного насилия. Поэтому связь между аттрактивностью либеральных или демократических ценностей и вестернизацией (транзитом) виделась как самоочевидная неизбежность. Подобная философия лежала в основе всей политологии 1980–1990-х годов
[227].
Главная задача социальных наук на тот момент сводилась не только к систематизации того, что было наработано ранее, к выработке более или менее упорядоченной и логически непротиворечивой системы понятий эволюции государственных систем (от традиционалистского абсолютизма до либеральной демократии), их формализации до степени, допускающей количественное измерение, математическую обработку больших объемов данных, но и к классификации важнейших отклонений от демократии, интерпретируемых прежде всего в качестве переходных фаз или временных девиаций
[228]. Позже появились эклектические понятия, призванные снять нарастающую когнитивную или объяснительную недостаточность основных инструментов этого подхода: «гибридные режимы», «электоральная демократия», вплоть до полной бессмыслицы, вроде нелепого по самой своей сути словообразования – «промежуточные институты» (выражение Е. Шульман)
[229].
Но уже к середине 1980-х годов ситуация начала меняться. Полномасштабный социальный, экономический, политический и национальный кризисы в СССР, распад военных режимов, переходных диктатур, возникших в ходе различных кризисов модернизации в Азии, Латинской Америке, Африке определили новый круг исследовательских задач по описанию и анализу устойчивости авторитарных форм правления.
Начавшийся кризис советского социализма – горбачевская политика «перестройки и гласности», демократизация политической жизни, а затем общий распад советской системы и соцлагеря в 1989–1991 годах снял вопрос о проблематике тоталитаризма, причем не только о будущем таких режимов или тем более о характере их эволюции, типах изменения или институциональной реконфигурации, но даже и вопрос об их появлении, становлении или функционировании. Само обращение к понятийному языку парадигмы тоталитаризма в начале 1990-х годов в западных социальных науках стало казаться архаической манерой, рудиментом эпохи холодной войны. Этот словарь оказался неадекватным для анализа текущей политики в западных странах. Зависимость российских политологов и социологов от моды в западных социальных науках обернулась тем, что эти оценки концептуального аппарата тоталитаризма были некритично перенесены в практику постсоветских исследований.
