Сравнительно недолгая история постсоветского развития говорит, что эволюция разных государств на постсоветском пространстве шла в основном по двум линиям. Первая наблюдалась там, где до аннексии этих государств СССР уже было свое национальное государство, гражданское общество, религия и церковь, соответственно, свои культура и история, – это страны Центральной и Восточной Европы (демократические, как в довоенной Чехословакии, или консервативные и авторитарные, как в Польше или в Балтии, или даже близкие к фашизму, как в Венгрии и Румынии), отчасти – Украина, Грузия, Армения (в последнем случае благодаря армянским общинам в других странах). Вторая – где советская система, новая империя была инкубатором национальных элит и государственности советского типа, это государства, возникшие после краха СССР в Средней Азии, Казахстане, Молдавии, Азербайджане, в очень большой степени воспроизводившие особенности советской тоталитарной системы. Предпосылки успешного демократического транзита с большей вероятностью можно найти там, где сильнее проступают следы прежней, досоветской социальной и культурной структуры, где сохранились основания для социальной – групповой, этнонациональной, классовой, региональной – автономии и дифференциации, где представлено какое-то разнообразие легально признанных групповых интересов и социальных движении, а значит, где есть люди, сознающие личную ответственность за положение дел в будущем и готовые отстаивать свои мнения и права на участие в публичной деятельности и занятиях
[230].
В первом случае можно говорить о трудном, но не безнадежном движении к демократии и свободе, которое может быть поддержано помощью других демократических государств и обществ, во втором – о различных модификациях репрессивного советского государства, когда внешняя помощь оказывается бесполезной
[231].
Таким образом, как минимум на два десятилетия после краха СССР тема «тоталитаризма» (как и дисфункциональных явлений «догоняющей модернизации») исчезла из поля интересов западных социальных ученых. На первый план вышла тематика перехода, практической транзитологии, сравнительный анализ различных вариантов демократизации незападных или полузападных стран, «столкновения цивилизаций», поиск историко-культурных факторов сохранения немодерных форм социальной организации, равно как и антилиберальных установок внутри современных обществ. Главными понятийными инструментами (своего рода полюсами или разметкой аналитической шкалы) стали категории «авторитаризм», «авторитарные режимы» и либерализм, демократия, электоральное поведение, защита прав человека, толерантность, мультикультурализм, аккультурация и т. п.
Основные усилия ученых в сфере социально-политических дисциплин с конца 1980-х годов были направлены на описание трансформации авторитарных и репрессивных режимов, институциональных реформ, на появление в этих странах относительно свободных выборов, увеличение доли представительских институтов, расширения сферы публичности, свободы печати, ослабления государственного контроля в разных социальных сферах, включая экономику, образование, гражданское общество
[232].
Способ осмысления идущих процессов сохранял свой нормативный в методическом плане характер: различные формы социально-политической организации и общественных структур сравнивались с (мысленным, идеализированным) эталоном процессов или институциональных структур западных стран (британских, американских, шведских и других подобных институтов), а отклонения рассматривались как факторы препятствия, иррационального традиционализма, редуцируемые к религии, национальному прошлому, централизации власти и т. п. Подход американских политологов того времени оставлял за рамками исследования какие-либо проблемы развития, лежащие вне парадигмы транзитологии. В первую очередь это касалось постсоветского пространства. Коллапс советской системы в конце 1980-х – начале 1990-х годов и последовавшая за этим эйфория на Западе («конец истории») отодвинули на задний план проблемы природы и истоков тоталитаризма. Стремительный рост экономической мощи Китая укреплял надежды на то, что рост благосостояния, в первую очередь формирование китайского среднего класса, рано или поздно приведет к либерализации и размыванию диктатуры КПК, внутренней модернизации, появлению более открытого общества, тем более что развитие современных информационных технологий давало все основания для такого оптимизма.
На первых порах нормативный (и, что не менее важно, идеологически предвзятый) характер такого подхода был не слишком очевиден. Западные модели демократии (американской в первую очередь, но также и англосаксонской – австралийской, новозеландской и т. п.) и западноевропейского правового государства рассматривались как «естественные блага», представляющие несомненную («самоочевидную») ценность, якобы значимые для всех «нормальных» и «современных людей». В этот комплекс идей и представлений входило и понятие общества, защищенное разделением властей, и открытая политическая конкуренция партий, и свободомыслие, публичность (хабермасовская интерпретация Öffentlichkeit), критический рационализм, свобода печати и слова, защита прав человека во всех мыслимых планах, включая и полный разрыв с традиционными воззрениями на мораль, коллективную идентичность, универсализм ценностей и ментальных практик.
Теории модернизации порождали (не у исследователей, а у широкой публики) надежды или иллюзии на постепенное сближение двух систем или даже на их конвергенцию, вызванные пониманием границ конфронтации в эпоху холодной войны, которые устанавливаются, несмотря на всю гонку вооружений, самим фактом наличия ядерного оружия у двух супердержав, угрозы безусловного взаимного уничтожения при переходе «красной черты». Поражение СССР, крах социалистической системы не просто дискредитировали саму идею коммунизма, равно как и других тоталитарных идеологий и систем, но и резко ослабили страх перед еще одной мировой войной. Рост благосостояния в конце 1980-х и в 1990-е заставил население развитых стран забыть о прежних угрозах, исходящих от СССР (и прежде всего – гарантированного уничтожения в случае новой войны). Длительный период благополучия, усиление европейской интеграции вытеснили хроническое сознание внешней угрозы. Ослабление факторов негативной консолидации привело к тому, что актуальную государственно-политическую повестку стали определять внутренние, локальные, социальные проблемы, существовавшие и ранее, но теперь вышедшие на первый план. Но главное – в ходе смены поколений и длительного периода процветания, стабильности государства оказался забыт опыт катастроф, притупился страх перед государственным насилием, террором и тому подобными явлениями, казавшимися либо давно ушедшим в прошлое (в Европе), либо существующими где-то за пределами сообщества современных стран – в Африке (Руанда, Сомали, Эфиопия, Нигерия, Ливия), в Азии (Афганистан, Пакистан, Рохинджа), на Ближнем Востоке (Палестина, Ирак, Ливан, Сирия) и т. п.
