Итак, суммируем некоторые принципиальные характеристики авторитаризма. Режимы, относимые обычно к классу авторитарных, представляют собой различные по формам и структуре типы господства и массового управления, в которых функции власти сконцентрированы у одной персоны (каудильо, национального лидера, президента, генерала), независимо от способа, которым он пришел к власти, легально или узурпировав ее в результате насильственного захвата либо путем сочетания того и другого. Реже власть в таких режимах сконцентрирована у властвующей клики. У населения отсутствуют возможности и средства политического контроля над властью, другими словами, нет легальных средств ограничения насилия, используемого правящими группировками, кланами, элитами. Это значит, нет дееспособного и независимого от лидера и его окружения парламента, судебная система направлена на защиту интересов власти и не может рассматриваться как самостоятельный и авторитетный институт правоприменения и правосудия, нет свободной конкуренции политических партий, нет независимых СМИ, а значит, нет и свободно формируемого общественного мнения. Поэтому наиболее частый операциональный признак авторитаризма – отсутствие реальной парламентской оппозиции – является негативной, а не собственно содержательной характеристикой (определение идет от противного, от нормативного представления о демократии). При этом, конечно, номинально все признаки «демократии» (электоральной демократии, работающей как механизм периодической легитимации режима) могут иметь место.
От авторитаризма к тоталитаризму
Есть только одна возможность выйти из этих методологических антиномий – попробовать посмотреть на российское общество-государство в эволюции его институтов, включить сегодняшний день в исторический процесс изменения институтов и человека. Я не имею в виду возможный тезис подмены социологии альтернативной историей СССР (которой все равно нет по тем же причинам, почему нет и социологии). Речь о другом: единственной сколько-нибудь развернутой теоретической парадигмой советской системы и ее краха в настоящее время оказывается концепция тоталитаризма. Но этот подход встречает сильнейшее сопротивление с самых разных сторон.
Нежелание работать с теориями тоталитаризма вызвано закрепившимся оценочным отношением к этому понятию, его девальвацией в риторике новых левых в конце 1960-х и в 1970-е годы, идеологической критикой еврокоммунистов и советских борцов с западной наукой, протестовавших против отождествления нацизма и советской системы, считавших понятие тоталитаризма инструментом холодной войны. Дополнительным аргументом в неприятии этого подхода было негативное отношение историков, прежде всего немецких, к генерализованным понятийным конструкциям социологов, политологов и экономистов, которые, огрубляя историческое многообразие исторической реальности, отождествляли нацизм и сталинизм, нацизм и фашизм, режим Франко и репрессивные восточноевропейские режимы в Венгрии, балтийских государствах межвоенного времени
[239]. Определенная правота в такой позиции, безусловно, есть, поскольку с легкой руки многих исследователей и философов «тоталитаризму» грозила участь стать безразмерным понятием. Например, К. Поппер употреблял его как синоним тотальной идеологической ментальности, которую он обнаруживал уже в утопиях Платона; другие находили его в Месопотамии, в Средневековье и так далее; ряд экономистов применял его для характеристики советской системы планового государственного регулирования.
Но то были возражения академического порядка, реакция на выход теоретической дискуссии во вненаучные – околополитические, публицистические – сферы. С конца 1950-х понятие «тоталитаризм» получает широкое хождение в интеллигентской среде
[240] (в особенности после выхода в 1951 году фундаментального труда Арендт «Истоки тоталитаризма»
[241]). С тех пор большинство заинтересованной публики связывает понятие тоталитарных режимов с гитлеровским нацизмом (1933–1945, до краха его в результате военного поражения) и сталинизмом (1928–1953). Хотя образованная публика в России мало и плохо знакома с аргументами и построениями Арендт, в многократно опосредованном, стертом и банализированном виде ее идеи вошли в современный дискурс. Для неспециалиста семантика слов «тоталитаризм», «тоталитарный» неразрывно ассоциируется с двумя смысловыми компонентами: первый – массовый террор, приобретший систематический характер, второй – тотальная идеология, с успехом навязываемая обществу, превращенному таким образом в идейный, мировоззренческий коллективный монолит. Вопреки интенции авторов первых работ, делавших акцент на появление принципиально новых форм господства и организации общества, социализации, милитаризации общества, однопартийной диктатуры
[242], послевоенная Европа последовала за немецкими учеными-эмигрантами в США или Великобританию (Э. Френкелем, Р. Левенталем, франкфуртцами и др.) в их стараниях осмыслить причины варварства Второй мировой войны и беспрецедентного, идеологически обосновываемого уничтожения нацистами евреев, сопоставляя его с масштабными репрессиями в Советской России (прежде всего с Большим террором, московскими процессами, чистками, позднее обращаясь уже к опыту изучения коллективизации, практикам ГУЛАГа, характеру форсированной индустриализации, организации ЧК – НКВД – КГБ, искусственному голоду 1930-х и 1940-х годов)
[243]. Таким образом, социально-исторический контекст трактовок тоталитаризма заметно расширился – от чистого описания экстраординарных институциональных практик захвата власти к философскому, антропологическому, экзистенциалистскому осмыслению патологии модерности.
