Тоталитарная идеология в условиях закрытого и репрессивного социума создает, с точки зрения прежних либеральных или даже буржуазно-консервативных наблюдателей, совершенно особый целостный и непротиворечивый искусственный мир реальности происходящего и прошлого. Она позволяет объяснять любые события и явления на своем собственном языке и в параноидальной логике скрытых сил, конспирологии, исходя из посылки, что в основе поведения людей лежат мотивы всеобщей и не имеющей исключений борьбы за господство, ресурсы и выживание
[248].
Арендт прежде всего политический философ, а не политолог и не социолог (это обстоятельство имеет принципиальное значение для понимания ее анализа и исследования тоталитаризма). В основе ее размышлений о трагедии современности лежит твердое убеждение в этическом характере политики, ее интенциональной ориентированности на общее благо, составляющей онтологическое основания европейской цивилизации
[249]. В этом она продолжает традиционные тематические линии размышлений европейских мыслителей. Поэтому главный вопрос, занимающий ее, состоит в том, что такого случилось в современности, что возникает «радикальное человеческое Зло» (то есть то зло, к носителям которого, преступникам и участникам тотального террора, нельзя применять, по выражению К. Ясперса, критерии и нормы морального осуждения)? Почему в ХХ веке так легко и быстро оказались разрушенными моральные нормы и принципы гуманности Просвещения, на которых выстраивалась, выращивалась европейская культура и общество?
В поисках ответа она отходит от первоначальной тематики «Истоков тоталитаризма», погружаясь в поздних работах уже в чисто философский анализ этих проблем. В конечном счете ее диагноз заключается в том, что процессы массовизации
[250] разрушили и лишили обывателя «способности к суждению» (в кантовском смысле). Речь в данном случае идет не только о способности к социальному воображению (а значит, и способности к эмпатии), но и связанной с этим этики, то есть ответственности перед другими людьми. Пораженными оказываются идеи общего дела, блага, ограничения зла и вытекающие отсюда императивы коллективного поведения. Для нас (для дальнейшего анализа путинизма) гораздо большее значение, чем ее размышления над взаимосвязью идеологии и террора, имеет книга «Банальность зла. Процесс Эйхмана в Иерусалиме», которую она закончила в 1963 году и тогда же опубликовала. Книга вызвала грандиозный скандал и полное неприятие еврейской общественности, подвергнувшей Арендт остракизму. Она совершенно иначе (и социологически!) повернула тему тоталитаризма. Главное здесь было в том, что, как полагала Арендт, преступления такого масштаба, как Холокост (или ГУЛАГ, сталинский террор и репрессии), недоступны пониманию и обычным человеческим оценкам. Это не просто очень большое злодейство, совершенное извергами рода человеческого. С точки зрения их исполнителей (так заявляли после войны почти все привлекаемые к суду нацисты), массовые убийства вообще не являются индивидуальными преступлениями, это работа, чисто бюрократическое функционирование человеческой машины, со своими тяжелыми и неприятными сторонами, но это исполнение указаний и приказов вышестоящих инстанций
[251]. Нахождение в тотальной бюрократической структуре, легитимированной исключительно идеологическими задачами, упраздняет у исполнителя индивидуальное моральное сознание, снимая с него личную ответственность за свои действия и представление о возможности собственного выбора.
С точки зрения Арендт, правящие элиты в тоталитарных режимах после революционного захвата власти радикально изменили структуру социума, распределяя различные группы (расовые, классовые, партийные, возрастные, половые, ведомственные, региональные, трудовые) иерархическим образом, то есть устанавливая своего рода вертикаль общественного авторитета, значимости и престижа. Дифференцируются и оценки антропологических качеств индивидов, относящихся к разным стратам. При этом более высокая группа, располагаясь над другой или другими, получала больше возможностей распоряжаться ресурсами, наделяла себя более высоким статусом и более широкими властными полномочиями. Для нижестоящих социальных групп это означало не просто ориентацию снизу вверх на высшие статусные группы, но и предопределяло признание их членов в качестве носителей более высоких достоинств, а значит, и соответствующих прав, добродетелей и образцов поведения, что снимало с подчиненных чувство ответственности за происходящее, уничтожая тем самым какие-либо представления о всеобщей значимости моральных норм. «Идеология была нравственным наркотиком, изменявшим чувство этической действительности своих поборников, так что они могли совершать ужасные вещи с минимальными угрызениями совести. Она замораживала или облегчала их нравственные чувства, ограждая их от реальности того, что они делали»
[252]. В «Истоках» Арендт утверждала, что идеология создавала мнимую реальность для тех, кто больше не верит в этот мир и в свое собственное существование. В «Эйхмане» идеология была также фикцией, но фикцией политически инструментальной: она давала возможность личности победить ее «врожденное отвращение к совершению ужасных преступлений»
[253].
