Утрата этического начала в политике не только открывала дорогу для тотального – рационально организованного – насилия, но и условия его принятия, внутреннего оправдания атомизированным и дезориентированным индивидом. Идентификация с идеологическим движением, партией, захватившей всю власть в стране, освобождала его от состояния аномии и фрустрации. Присоединение большинства к ставшей тотальной и безальтернативной государственной версии реальности меняло в обществе характер и модальность социальной идентификации, порождая в маргиналах и отщепенцах чувство дискомфорта, одиночества и тревоги. Установленный порядок так или иначе принимался и становился внутренне легитимным, что предопределяло безальтернативность тоталитарной системы и ее устойчивость (для коммунистической системы на долгие десятилетия). Тем самым Арендт показывала, что возникающая на первый взгляд пассивность населения в тоталитарных обществах (отсутствие какого-либо сопротивления насилию или преступлениям государства) – не политическая или психологическая апатия, не равнодушие или безучастность, а старание следовать своим социальным, профессиональным, должностным, функциональным обязанностям. Это лишь для стороннего наблюдателя, пытающегося как-то рационально объяснить поведение массы населения в условиях тотального террора, всеобщий конформизм или оппортунизм, общественная пассивность обусловлены страхом перед наказанием за несогласие. Более важная причина заключается в том, что такая апатия (аполитичность), функционально равнозначная поддержке преступлений режима, представляет собой рутинное, социально одобряемое поведение, гратификация которого задана «сверху» – соображениями карьеры, групповыми конвенциями коллег по работе, коррупцией, общими требованиями окружающей среды
[254].
Военное поражение Гитлера и фашистской Италии, а также фашистских режимов в Венгрии и Румынии, а до того полуфашистских режимов в Прибалтике в результате советской оккупации этих стран перед Второй мировой войной создали ложное представление, что тоталитаризм был экстраординарным явлением в мировой истории, ограниченным лишь этими странами. Напротив, длительное существование, а значит, неизбежные изменения внутренней политики режимов Франко и Салазара заставили многих аналитиков вывести их из класса тоталитарных. Военный крах или военный переворот (в Португалии) представляется большинству историков логическим концом существования подобных режимов. Это снимало с повестки дня вопрос о характере репродукции тоталитаризма. Поэтому никаких идей, чем (логически) заканчиваются тоталитарные системы, у них не возникало. А это ключевой вопрос для всего постсоветского развития, на который у современных социальных исследователей ответа нет. Есть некое априорное убеждение, что все репрессивные и демократические режимы в конечном счете должны преобразоваться в демократии, но подтверждения этому нет (вопреки тезису «конца истории»).
Таким образом, представление о тоталитаризме как режиме «идеократии» закрывает возможности понимания того, где искать выход из тоталитаризма.
Совершенно иным (и во многом более продуктивным) представляется подход, предложенный в середине 1950-х годов К. И. Фридрихом и З. Бжезинским. Их выступления отметили принципиально новую фазу в исследованиях репрессивных режимов тоталитарного плана. В отличие от спекулятивно-философского труда Арендт, они строили свой подход на анализе и осмыслении уже проделанных работ, прежде всего описаниях различных институциональных практик тоталитарных режимов, организации власти (сращения партии и государства), идеологической индоктринации через пропаганду, СМИ, систему общественных организаций (от детских и юношеских, женских спортивных, трудовых фронтов вплоть до ячеек на предприятиях или по месту жительства), функции террора, соотношения экономики и политики и т. п. Можно сказать, что они систематизировали и обобщили более ранние исследования различных сфер и практик тоталитарных систем господства.
По существу, они перешли от задачи предметного описания отдельных, исторически конкретных режимов, что было принято политическими историками в качестве само собой разумеющейся исследовательской программы, приведшей к множеству методологических противоречий и антиномий (несоответствию генерализованной теории эмпирическому материалу), к идее метода исследования: сравнительно-типологического институционального анализа различных тоталитарных режимов. Тем самым они предложили не схему описания конкретных видов репрессивных систем господства, а специализированный язык (аппарат генерализованного сопоставления) для междисциплинарного изучения различных идеологических и репрессивных режимов ХХ века, суммировав их основные характеристики в теоретической схеме «тоталитарного синдрома»
[255].
Авторы выделили следующие составляющие «синдрома»:
1) однопартийная система, сращение партии и государственного аппарата, в результате которого меняется сам принцип комплектования управляющих кадров бюрократии (не по принципу компетентности, квалификации, а по критериям идеологической выдержанности и партийной лояльности), этим обеспечивается контроль над социальной структурой и мобильностью в обществе, управление социальными процессами; принципиально важным здесь оказывается трансформация права и судебной системы, отказывающейся от правового универсализма как достояния европейской культуры Просвещения; ликвидация любой общественной или политической деятельности, не согласованной с органами власти;
2) миссионерская, эсхатологическая идеология
[256] будущего, излагающая программу построения небывалого в истории общества «нового типа», выступающая как основа для всеобщей идейной доктринации и дрессировки населения, в первую очередь молодежи, которая становится строительным материалом «светлого будущего» и наиболее преданным контингентом режима, поскольку именно для молодежи здесь открываются социальные лифты;
3) харизматический вождь, национальный и одновременно партийный лидер, обладающий всей полнотой власти и определяющий цели и средства политики, единолично задающий ориентиры и приоритеты национально-государственной деятельности, решающий все важнейшие вопросы, обладающий высшим авторитетом во всех ключевых вопросах существования страны, которые на данный момент признаются таковыми;
4) разветвленная тайная политическая полиция, обеспечивающая контроль фюрера, вождя, лидера над партией и населением в целом, устрашающая и дисциплинирующая население, ее воздействие предполагает у нее наличие чрезвычайных полномочий (то есть практики, выходящие за рамки «закона для всех») и самые жестокие средства принуждения или насилия, включая и уничтожение тех, кого режим признает «врагом» или «лишним» членом сообщества;
