На этой стадии мы имеем дело уже не с конкретными теориями, концепциями или их категориями (школами, сторонниками того или иного подхода), а с выработкой метода согласования различных теорий или научных школ. Суть его сводится к тому, что ни одна из предлагаемых или выдвигаемых систем объяснения не может дать полностью исчерпывающего, закрытого объяснения сколько-нибудь значительной массе эмпирического материала (в социальных науках – примирить исторические (идеографические, каузальные) методы и подходы с генерализующими методами (номографическими, законосообразными, статистическими способами работы и функционалистскими объяснениями, дисциплинами). Всякая подобная попытка дать целостную, монистическую и внутренне непротиворечивую картину описываемой реальности заканчивается диалектическими мнимостями, идеологическими построениями или чем-то вроде историософских спекуляций на научные темы. Здесь проступают пределы данной научной парадигмы, охватывающей ставшее необозримым множество рабочих гипотез, интерпретаций, теорий и концепций в какой-то одной предметной сфере исследований. На этой стадии можно говорить уже только о том, в какой степени (и в каком отношении, в перспективе какой проблематики) является адекватной та или иная теория или их группы для осмысления и интерпретации соответствующего набора фактических наблюдений, описаний и генерализаций. Другими словами, этот момент сигнализирует, что наступает фаза сравнительно-типологического анализа различных систем описаний, требующего в качестве обязательного условия указания на субъективный характер исследовательского отбора (принцип дополнительности, учет в измерении наблюдателя, идеологических и антропологических установок, мотивировок генезиса теории и т. п.).
Содержательным признаком наступления третьей фазы в эволюции парадигмы тоталитаризма можно было бы считать появление узкодисциплинарных (а не историософских, не спекулятивных) постановок вопросов о причинах (генезисе) появления или формирования конкретных тоталитарных систем. В этой ситуации уже недостаточно говорить о конкретных предпосылках успеха Гитлера и нацистской партии (веймарского синдрома, экономического коллапса Германии, политики Антанты, дискредитации республиканской демократии и т. п.), в нашем, российском случае исторического описания условий «октябрьской катастрофы 1917 года». Здесь требуется переход к более общим теориям модернизационной неудачи России, сочетающим культурологические исследования внутренних противоречий между аграрным коммунизмом основной массы населения с ее традиционно-магическим православием и тончайшим слоем носителей европейской политической культуры, не справившихся в условиях затяжной войны и краха монархии с решением задач трансформации политической системы
[265].
Сворачивание на патологический путь тотальной большевистской индустриализации и полной ломки социальной и институциональной структуры стало условием и началом радикального упрощения социальной структуры, блокирования социальной дифференциации, подавлением функциональных связей и коммуникаций между разными группами и подсистемами, восстановлением жесткой вертикали господства. Собственно, это и есть процесс контрмодернизации, стерилизующий ресурсы внутреннего, имманентного развития общества и делающего его зависимым почти исключительно от внешних условий – импорта идей, технологий, оборудования, давления гонки вооружений.
Другим вариантом признаков третьей фазы парадигмы можно считать постановку вопросов о будущем тоталитарных систем, за которыми стоят вопросы о логике разложения (объяснения) режима (причинах, факторах, условиях, социальных силах, лидерах, об организациях, интересах и т. п.) или, что не менее важно, их последствиях, поиск объясняющих ответов на вопросы воспроизводства тоталитарных систем господства, источников консерватизма или реставрации, реверсного движения после кризиса. Именно эту сторону парадигмы тоталитаризма отмечал В. Заславский
[266]. Как он пишет, «наиболее обещающим направлением исследований сегодня является не просто выделение и изучение наиболее значительных черт, характеристик и институтов тоталитарных режимов, а системное описание и интерпретация их как совокупности характеристик взаимосвязанных и взаимозависимых институтов, анализируемых с точки зрения необходимости и достаточности для репродукции тоталитарной системы»
[267]. Достоинства этого подхода обусловлены его системным характером, заставляющим аналитиков принимать в расчет взаимодействие различных институтов (права, СМИ, политических партий, гражданского общества, культуры) и сравнивать особенности их функционирования в разных странах.
В этом плане аналитическая работа в рамках парадигмы тоталитаризма применительно к классическим ее примерам, Германии или Италии, прекратилась, поскольку вопрос о репродукции этих режимов теоретически был снят – они были разрушены в результате победы СССР и союзников. (Правда, тут же встал практический вопрос о денацификации и дефашизации этих стран, который в определенном плане заменил необходимость концептуального продумывания судьбы тоталитарных систем.) По отношению к СССР эти вопросы оказались табуированными и по существу не поднимаются до сих пор. Другими словами, общество и элиты оказались совершенно не готовыми к осмыслению проблем предстоящих реформ, трудностей переходного периода и характера мер защиты новых и слабых институтов демократии и права
[268].
