Очередь за хлебом по карточкам. Москва, 1929. РГАКФД
Василий Трефилов, восемнадцатилетний брат мужа, внешне был похож на русских, которых я видела в кинофильмах. Это был полный молодой человек, весельчак и шутник, собиравшийся стать агрономом. Несдержанный по характеру, он не стеснялся говорить все, что думает о советской власти, и мой муж устраивал ему грандиозные скандалы, опасаясь, как бы кто-нибудь не подслушал, что говорит его младший брат. Между ними часто вспыхивали яростные споры, особенно когда Василий позволял себе говорить о том, что политика партии превратилась в тиранию и если так будет продолжаться, то нужно устраивать новую революцию. Для Алексея, убежденного коммуниста, подобные рассуждения были самым настоящим кощунством и приводили его в дикую ярость.
Дуня Трефилова была младшей из сестер Алексея. Ее мать умерла, когда ей было пять лет, и Дуню воспитывала тетя Наташа. Дуня пошла в школу в десять лет. Эта девушка была представителем нового поколения, не знавшего никакого другого строя, кроме советского.
Молчаливая, часто неуживчивая, она, по-видимому, относилась ко мне как к непрошеному гостю. Каждый раз, когда мы с мужем начинали спорить, Дуня принимала его сторону, и я неделями с ней не разговаривала.
Я, естественно, не была экипирована для московской зимы, и на следующий день после нашего приезда мне нужно было обязательно раздобыть пару галош. Но, чтобы купить их, требовалась карточка, которой у меня не было, и тетя Наташа отдала мне свою.
По сравнению с Парижем Москва показалась мне довольно невзрачным городом. По узким улицам вместо привычных такси ездили тряские извозчики – в этих экипажах нужно было крепко держаться, чтобы не выпасть наружу. Я сразу обратила внимание, что здешние люди вели себя чрезвычайно скованно, и оттого их лица приобретали еще более озабоченное и хмурое выражение. Позже я поняла, что такие лица у людей – от голода. Мне особенно запомнилась одна булочная, в которую выстроилась длинная очередь москвичей. Люди входили в магазин небольшими партиями и ждали, когда вынесут подносы с пирожками. Пирожки немедленно раскупали стоявшие в начале очереди. Впрочем, все эти магазины ничем не отличались друг от друга: прилавки были пусты, и я спрашивала себя, почему люди так упорно требовали товар, который им не могли продать.
К счастью, Алексей предусмотрительно захватил с собой из Парижа много консервов. Этот запас помог нам продержаться первые дни, иначе я не знаю, чем бы мы питались. Вероятнее всего, ничем. Без банок сгущенки Жорж наверняка не выжил бы.
Что еще поражало в Москве, так это обилие церквей. Они были одна прекраснее другой, особенно когда лучи солнца сверкали на их позолоченных куполах. Все церкви независимо от времени дня были заполнены верующими. Я никогда ни в ком не видела такой набожности, как в русском народе в 1930 году.
На Алексее лежала не только обязанность обеспечить нас пропитанием – ему нужно было еще найти работу и добиться, чтобы нам дали квартиру, обещанную Довгалевским перед нашим отъездом с рю Гренель. Однажды утром Алексей ушел, преисполненный надежды на помощь Министерства иностранных дел. Когда он вернулся, мы поняли по его лицу, что все пошло не так, как ожидалось. Мы засыпали его вопросами, и он признался, что ему устроили служебную проверку и отныне ни одно из его требований не удовлетворят, пока он не пройдет «промывку мозгов» и не докажет, что достоин продолжать службу в советских государственных органах. Из объяснений, которыми он нас удостоил, стало ясно, что «промывка мозгов» была чем-то вроде очень подробного допроса. Я узнала, что Гельфанд будет проходить через ту же процедуру одновременно с Трефиловым, и это меня немного успокоило. Я хорошо знала Гельфандов еще со времен работы в парижском полпредстве. Гельфанд, элегантный человек тридцати лет, был женат на богатой эстонке, дочери управляющего завода рыбных консервов в Риге. Его высокая красивая жена страдала близорукостью, отчего ее взгляд порой становился немного мечтательным. Их дочь Раймонда родилась во Франции. Сам факт вызова Гельфандов на беседу навел меня на мысль, что все это как-то связано с делом Беседовского.
В ожидании беседы Алексей становился все более и более нервным. Его стычки с Василием практически не прекращались, да и мы с ним спорили без конца. Жизнь становилась мучительной, и больше всего меня раздражало то, что я не могла понять: боялся муж этой «промывки мозгов» или, наоборот, хотел ее? Вероятно, и то и другое. Алексей хорошо знал, что если он не пройдет проверку, то не сможет найти работу. С другой стороны, он достаточно хорошо представлял себе нравы советских органов, чтобы понимать: если они заведомо решили, что он виновен, то его уже ничто не спасет. Трефилова вызвали на разговор только в апреле.
В отличие от того, что стало происходить потом, эти «промывки мозгов» не были секретными, на них мог присутствовать любой из членов семьи. Я решила пойти с Алексеем. Мы вошли в зал Министерства иностранных дел. На лестнице мы столкнулись с Гельфандами – казалось, они нервничали куда меньше, чем мой муж. В просторной приемной, куда нас провели, мы увидели длинный, покрытый красным сукном стол, на котором стоял поднос со стаканами и графином. За столом сидели четыре человека. На стенах висели портреты Ленина, Сталина, Маркса и Энгельса.
Гельфанда допрашивали первым. Из того, что мне нашептывал Алексей, я поняла, что Гельфанда обвиняли в сообщничестве с Беседовским, с которым тот был знаком. Если он был осведомлен о ночных похождениях военного атташе и его ссорах с женой, то почему не сообщил об этом полпреду? Значит, он разделял взгляды предателя? Гельфанд, будучи человеком умным и хитрым, быстро догадался, откуда ветер дует, и искусно выкрутился, поклявшись честью коммуниста, что никогда не подозревал Беседовского в намерениях бежать из полпредства. А что касается ночных похождений, то тогда считалось, что за этим стоит любовная интрижка. Гельфанд высмеял своих дознавателей, отметив, что ему всегда советовали не вмешиваться в супружеские споры своих соседей. Короче, с него сняли все подозрения и вскоре назначили советским послом в Риме, откуда он больше не вернулся. А я так никогда и не узнала, постигла ли его там смерть или же он выбрал свободу.
Алексей еще больше побледнел и задрожал, когда подошла его очередь. На него немедленно посыпался град вопросов. Когда мы возвратились домой, муж рассказал, какие вопросы ему задавали и как он на них отвечал. Сначала его атаковали относительно моей персоны:
– Что за женщину вы привезли в СССР? Какова ее психология?
– Я привез в СССР пролетарку крестьянского происхождения.
– Чем вы занимались во время вашего пребывания во Франции?
– Я учил французский.
– Что думает французский рабочий класс о бегстве Беседовского и похищении Кутепова?
– Это достаточно деликатный вопрос. К сожалению, упомянутые вами события вызвали недовольство во французском обществе. Отказ России выплатить долги Франции только усугубил это недовольство. Однако не приходится сомневаться в том, что рабочий класс с энтузиазмом поддержит формирование первого пролетарского правительства.
