Трефилову также задавали вопросы относительно его отношения к политике партии в целом и внутриполитической ситуации в Советском Союзе. Но Алексей, отсутствовавший в России четыре года, почти ничего не знал о том, что произошло в стране за эти годы. Он ничего не знал, например, о первой пятилетке. Констатировав эти пробелы в знаниях и у других чиновников вроде Алексея, партийная дисциплинарная комиссия установила, что коммунисты, прожившие долгое время за границей, почти полностью оторвались от линии и политики партии. В результате было решено большинство из них испытать на деле, отправив в деревню для пропаганды коммунистических идей и особенно для понуждения крестьян вступать в колхозы.
Из-за меня, а также из-за опасений, что я захочу немедленно вернуться во Францию, Алексея не только не отправили в деревню, но еще и назначили на скромную должность в секретном архиве Наркомата иностранных дел. И жизнь в нашей комнате с ее теснотой и скованностью с каждым днем становилась все более тягостной.
Однако судьба распорядилась так, что в апреле 1930 года одна из моих французских подруг, мадам Айкубовка, накануне отъезда в Грецию с мужем-чиновником уступила нам свою комнату на улице Маркса и Энгельса, 10, на первом этаже жилого дома, бывшего когда-то гостиницей «Европейской». Мы воспряли духом. Разумеется, это была лишь одна комната, но два ее окна выходили в сад Коммунистической академии. Оттуда открывался восхитительный вид на храм Сердца Господня
[20], в то время его как раз начали сносить, выполняя одно из постановлений первого пятилетнего плана. На освободившемся месте должны были построить Дворец Советов. В сорока квартирах нашего дома проживало около трехсот человек. На каждом этаже располагались два туалета и одна общая кухня. Центральное отопление и водоснабжение работали только в последних комнатах. Бывшая гостиница «Европейская» была закреплена за работниками Наркомата иностранных дел и ГПУ.
Спустя несколько дней после нашего переезда, гуляя с Жоржем, я увидела большую толпу людей, собравшихся на какую-то торжественную похоронную процессию. В последний путь покойника сопровождала музыка. Хоть я не очень разбирала русские слова, мне все же удалось понять, кем был покойник, которого с такой помпой несли на Красную площадь. Одна женщина, говорившая по-французски, поняв, что я иностранка, сказала, что хоронят Надежду Васильевну Аллилуеву
[21], вторую жену Сталина. Эта доброжелательная русская женщина объяснила мне, что происходит, и не стала скрывать, о чем думает она сама и остальные. Хозяин СССР убил свою вторую жену, с которой познакомился в Тифлисе еще до первого брака с Екатериной Сванидзе
[22]. С момента приезда в СССР я начала испытывать страх, и то, что я сейчас услышала, ужаснуло меня еще больше. Кто же такой Сталин и как он мог избавиться от матери собственных детей?
Тщетно я расспрашивала членов своей семьи о Надежде Васильевне Аллилуевой – никто мне так и не ответил. Они делали вид, что ничего не знают, а Алексей, по своему обыкновению, призывал всех к осторожности. Однажды днем, когда мы с Наташей остались одни, она поведала мне, что Надежда Васильевна Аллилуева пыталась быть ярой коммунисткой, подобно своему отцу Аллилуеву, железнодорожному рабочему из Петербурга, но так и осталась верующей и набожной. Она восстала против своего мужа, потому что его первый пятилетний план предусматривал борьбу с христианством в России путем сноса церквей, высылки священников, монахов и верующих. Надежда Аллилуева была против коллективизации и раскулачивания. По мнению Наташи и ее соотечественников, Надежда заплатила жизнью за свою приверженность вере, которую исповедовала с детства, и за свою любовь к крестьянам.
Тем временем другое событие отвлекло меня от грустных размышлений о Надежде Васильевне Аллилуевой. Однажды утром по Москве поползли слухи о самоубийстве Маяковского. Я вспомнила его выступление в нашем полпредстве в Париже. Он был чрезвычайно популярен, и многие русские декламировали поэму о советском паспорте, написанную им во время поездки в Америку. В этих стихах Маяковский гордился тем, что был гражданином Советского Союза.
Рассказывали, что после возвращения на родину он был совершенно подавлен произошедшими в России переменами и заявлял о том, что политика Сталина вызывает ненависть к СССР за границей. Оказавшись неспособным творить в атмосфере доносительства и политических репрессий, поэт наложил на себя руки, сказав друзьям: «Мне проще умереть, чем жить»
[23].
15 мая 1930 года меня вызвали в московское отделение милиции и сообщили, что по решению Верховного Совета я признана советской гражданкой и теперь могу получить паспорт (в СССР этот документ заменяет удостоверение личности)
[24]. Не могу сказать, что меня особенно обрадовало это известие. Разумеется, это узаконивало мое положение, и я становилась менее зависимой от своего мужа, так как теперь могла получать продуктовые карточки. Однако, выходя из участка, я чувствовала, что этот паспорт и эта натурализация создадут мне когда-нибудь серьезные препятствия к возвращению во Францию. Я стала понимать мышление людей, от которых отныне зависела. Алексей и его семья поздравили меня с советским гражданством, но, как ни старалась, мне не удавалось выразить чувство радости по этому поводу – я его не испытывала. Вдобавок ко всему наши отношения с Алексеем начали серьезно ухудшаться. Он уже был совершенно не похож на того услужливого человека, каким я его знала в Париже. Полностью слившись со своей страной, он стал тем, кем, собственно, никогда и не переставал быть: фанатиком-коммунистом. Решения Верховного Совета были для него божественными указаниями, требующими беспрекословного подчинения. Я уже упоминала в начале этой книги, что у меня тяжелый характер и что я не склонна сдерживаться. Я не собиралась безропотно подчиняться ни Верховному Совету, ни своему мужу. Я хотела самостоятельно разбираться во всем и высказывать собственное мнение – а именно к этому советская власть относилась как к преступлению.
