Однако к этому времени книга Андре Сенторенс была уже окончательно забыта.
* * *
На сегодняшний день корпус воспоминаний узников ГУЛАГа и исследований о нем очень велик – казалось бы, что еще нового читатель может узнать о сталинских лагерях? С содержательной точки зрения книга Андре Сенторенс и в самом деле не содержит ничего нового. Как и многие другие узники советских лагерей, Андре Сенторенс описывает свой опыт хождения по гулаговским кругам ада. Однако ее восприятие сталинского режима отличается от того, как о нем писали ее современники в Советском Союзе. Умная и наблюдательная женщина, она с первых же месяцев пребывания в Советском Союзе ощутила разницу между ложью официальной пропаганды и реалиями советской действительности. Полной противоположностью ей явился ее первый муж Алексей Трефилов, оказавшийся винтиком в страшной советской машине и слепым исполнителем воли партийных органов. Это обстоятельство и приведет в конечном итоге к их разводу.
Как отмечает Леона Токер, «положение аутсайдеров [имеются в виду иностранцы, побывавшие в ГУЛАГе. – Д. Б.] позволяло им видеть то, чего советские интеллектуалы не осознавали или были не в состоянии осознать»
[207]. Андре Сенторенс так и не стала «советским человеком», ощущая себя в СССР именно аутсайдером – как за пределами лагерной зоны, так и тем более внутри нее.
Как уже говорилось выше, издательство «Галлимар» озаглавило книгу «Семнадцать лет в советских лагерях», тем самым сузив ее содержание до «лагерной» темы. Однако воспоминания Андре Сенторенс не только о лагерях – под «адом» Андре понимает в целом всю советскую действительность, которую она, приехавшая из западного мира, оказывается не в состоянии сразу постичь, и ей потребуется немало времени, чтобы к ней адаптироваться. Для француженки, жившей пусть скромной, но нормальной и спокойной жизнью в Париже, было, конечно, большим потрясением приехать в страну, доведенную до голода сталинской коллективизацией, одним из рядовых участников которой был ее муж.
В начале 1960-х годов авторы неподцензурных лагерных воспоминаний, распространявшихся в СССР в самиздате, практически не ставили под сомнение законность и справедливость советского строя. Они описывали свой лагерный опыт как ужасную, но все же аномалию (так, например, Евгения Гинзбург, автор выдающейся книги «Крутой маршрут», и многие другие члены партии восстановились в ней уже в хрущевское время, оставшись убежденными коммунистами). Прозрение пришло значительно позже. Пользуясь термином Давида Руссе, Андре Сенторенс в отличие от них воспринимает «вольную» и «лагерную» жизнь как единое концентрационное пространство, как нечто неестественное, противоречащее здравому смыслу и опасное для жизни.
Сталинские лагеря, в которых Андре Сенторенс провела так много лет и которые она ярко и подробно описала в своей книге, выглядят в ее воспоминаниях логическим продолжением и дополнением жизни «на воле», ее неотъемлемой частью (согласно сегодняшним данным, в сталинском СССР действовало около пятисот исправительно-трудовых лагерей, составлявших вторую экономику страны)
[208]. Но если в лагерях все было предельно цинично и откровенно, по другую сторону колючей проволоки люди были встроены в парадигму отношений с властью, вынуждающей подчиняться целой системе гласных и негласных правил, нарушение которых грозило отправкой в ГУЛАГ. Американская исследовательница Шейла Фицпатрик называет эту систему «повседневным сталинизмом»
[209], а Солженицын – «замордованной волей». Молотовск в описании Андре Сенторенс – типичный и одновременно яркий образ этой «замордованной воли», он – квинтэссенция сталинизма.
«Воля» и «лагерь» были двумя сторонами одной медали сталинского общества, точнее, сообщающимися сосудами. Чрезвычайно характерен в этом отношении фрагмент воспоминаний бывшей узницы сталинских лагерей Ольги Адамовой-Слиозберг, которая, находясь вместе с другими заключенными в столыпинском вагоне, обнаружила открытой дверь вагона: с нее слетел замок. «…И вдруг раздался истерический голос: „Конвой, конвой, закройте дверь!“ Поезд шел, никто не слышал. Раздались еще голоса: „Надо вызвать конвой, а то подумают, что мы сделали это сами, хотели бежать“. Бежать не хотел ни один человек. Бежать могли люди, связанные с преступным миром, с политическими организациями. Ну что, например, могла бы делать я, если бы мне дали свободу, но не дали паспорта? Ведь дальше квартиры на Петровке в Москве мои мечты не шли, а на Петровке меня назавтра же поймали бы и возвратили с тюрьму с дополнительным сроком»
[210].
Андре Сенторенс, по ее собственным словам, обладала великолепной памятью, и это действительно так. Многие (хотя и не все) фамилии людей, с которыми ей довелось встречаться, она воспроизводит точно или почти точно. Стремясь к наибольшей, почти дневниковой, достоверности, Сенторенс указывает даты и время событий и скрупулезно записывает такие детали, как, например, цены на продукты или рацион заключенных. Но к этим деталям надо все же относиться осторожно, так как они воспроизведены автором по памяти, а не по дневнику, который заключенным ГУЛАГа было вести запрещено.
Если советские авторы лагерных мемуаров, как правило, опускали бытовые стороны жизни в Советском Союзе как привычные и понятные для современников, Андре Сенторенс, наоборот, фокусирует внимание на этих сторонах советской повседневности: дефицит жилья и товаров, очереди, нищета, ложь и фанфары официальной советской пропаганды, доносительство, тотальный страх населения перед органами госбезопасности. Яркими эпизодами жизни «на воле» являются описания ее мытарств в Москве после ареста Николая Мацокина. Однако значительно более беспросветной выглядит в ее книге жизнь в Молотовске, бóльшая часть жителей которого – бывшие заключенные с 39-й статьей в паспорте, совершенно бесправные и беззащитные, как и она сама, перед прихотями местного начальства.
