5. Николай Мацокин
В сентябре того же года Мацокин был назначен профессором Московского института востоковедения, но, к его великому изумлению, их с женой поселили в полуразрушенном бараке, расположенном в самом бедном районе столицы. Сухаревке. Сняв номер в гостинице, Николай отремонтировал барак на свои средства, превратив его в настоящую квартиру со столовой, кабинетом, кухней и ванной.
<…>
В мае Мацокин отправился в Ленинград (это была его последняя попытка защитить свою репутацию), чтобы выступить на совещании Института востоковедения, где он намеревался доказать, что причина неуспеваемости студентов – в слишком сложных методиках преподавания, применяемых в институте. Он предложил директору института Конраду прислать к нему в Москву двух ленинградских студентов, чтобы те могли оценить разницу между двумя методиками обучения и выбрать лучшую. Его предложение было воспринято чрезвычайно сдержанно, и после возвращения Николай окончательно смирился с тем, что считал неизбежным.
6. Лубянка
9 декабря 1937 года все женщины, осужденные как враги народа, были переведены в Пугачевскую башню Бутырской тюрьмы. Я вместе с тридцатью другими сокамерницами оказалась в камере площадью двенадцать квадратных метров на четвертом этаже. Среди сидевших со мной в камере женщин я узнала одну артистку, которой аплодировала в парижском театре «Одеон» в 1928 году. Она была в числе самых первых советских актрис, приехавших на гастроли во Францию после революции. Ее муж был телохранителем Сталина.
9. Молотовск
5 ноября Львов разместил нас вместе с детьми в отремонтированном здании 3-го сельхоза, где раньше был расквартирован гарнизон НКВД. Здесь не было колючей проволоки, и это не могло не радовать.
13. Возвращение в Москву
Я уже давно не чувствовала себя так спокойно и расслабленно. Петр Иванович говорил мало и ни разу не перевел разговор на политические темы. Вечером Люба настояла, чтобы мы с ней спали в одной постели, как раньше, но я уже отвыкла спать на мягких матрасах. Поцеловав меня, Люба пожелала мне спокойной ночи. Я не ответила на ее поцелуй, так как потеряла способность проявлять нежные чувства. За все это время я очерствела, и единственным моим стремлением было выжить и вновь обрести свободу. Я плохо спала, так как на следующий день мне предстояло выполнить пункты моего плана.
<…>
Выйдя на улицу, я вошла в большой гастроном на углу улицы Серафимовича и почти сразу заметила за собой слежку.
<…>
В половине десятого я добралась до дома, где жил Алексей, желая сделать ему неприятный сюрприз. Я поднялась на четвертый этаж и на двери квартиры 19 увидела два почтовых ящика, на одном из которых было написано: «Трефилов Алексей Иванович».
<…>
На следующий день, 4 января 1950 года, в восемь утра я ушла от Трефиловых, унося с собой фотографии Жоржа. Я поклялась написать ему после возвращения в Молотовск. Похоже, сын думал, что я умерла в заключении. На улице меня вновь ожидала моя «охрана». Я отправилась в справочное бюро МГБ на Кузнецком Мосту, чтобы узнать, где находится имущественный отдел. У них я намеревалась спросить, что стало с моими конфискованными вещами.
<…>
В приемной имущественного отдела было всего несколько человек. В уголке я увидела плачущую пожилую женщину. Уже много лет меня не трогали слезы, но я все же подошла к этой несчастной и спросила, в чем дело. Она ответила, что каждый месяц приходит сюда в надежде узнать что-нибудь о судьбе своих детей, арестованных МГБ три месяца назад.
<…>
Кровать была удобной, но я с трудом смогла заснуть. За три дня в Москве я ничего не добилась. Завтра я уже не смогу переночевать здесь: если я останусь у Адриановой дольше чем на сутки, ее оштрафуют на сто рублей за то, что она не сообщила в милицию о моем присутствии. Это даст им повод проверить мои документы, а я не могла позволить себе пойти на такой риск. Я не могла уехать из Москвы, не поняв, в какую сторону открывается дверь французского посольства, которое было моей последней надеждой уехать из этой проклятой страны.
<…>
Удивительно, но меня отпустили, когда мы уже довольно далеко отошли от посольства. Для меня это стало совершенно очевидным предупреждением: нужно срочно уезжать из Москвы. Завтра уходит поезд, отправляющийся по четным дням в Архангельск. По-прежнему ощущая за собой слежку, я отправилась на вокзал купить обратный билет на поезд. Вернувшись на Кузнецкий Мост, я зашла в книжный магазин «Международная книга» и купила единственную доступную в Москве французскую газету – «Юманите».
<…>
Начальник по кадрам принял меня вполне любезно. В ответ на мое заявление он выдал официальную бумагу, предписывавшую Мишину меня трудоустроить, и попросил держать его в курсе. Поблагодарив его, я опять отправилась гулять по Москве. <…> В семь вечера я села в поезд и, оказавшись одной из первых, выбрала себе место поудобнее. Наконец в восемь часов поезд тронулся. Своих «топтунов» я не видела, однако оставить меня без «хвоста» они не могли. В Коноше, воспользовавшись остановкой, я вышла на платформу, чтобы размять ноги.
14. Молотовск
– Ты с ума сошла, Анна? Уложить его у меня! Только представь, что ему может взбрести в голову ночью? Меня обвинят и осудят до конца моих дней! Ну, спасибо тебе… Сама укладывай его к себе в кровать!
Ошеломленная столь резкой реакцией с моей стороны, Анна оставила меня в покое. Вообще-то, она была славной женщиной. Ее отец, Михаил Михайлович, служил ночным охранником в Ягринлаге-2. В свое время Анна работала медсестрой в хирургическом отделении 2-го лагпункта. За то, что она делала аборты, ее приговорили к пяти годам лишения свободы. Она только что вернулась из заключения.
17. Крестный путь
Бывший член партии, она в 1948 году работала секретарем Ленинградского исполкома. <…> Она только что вышла из заключения и возвращалась в Пинегу, но ее мать за это время уже умерла.
В четыре часа дня 1 августа 1951 года охрана сделала перекличку отправляющихся на этап заключенных, среди которых была и я. В дорогу нам выдали провизию, состоящую из полкило черного хлеба и одной селедки. Так как в нашем этапе я была единственной политической заключенной, меня закрыли в карцерном купе, где я чуть не умерла от ужасной духоты. К счастью, на этот раз этапирование длилось недолго. Нас перевезли через Двину, которая отделяет город от железнодорожного вокзала. Меня посадили в старый вагон, служивший комнатой ожидания. Внутри и снаружи вагон охраняли автоматчики. Моими попутчиками были беглые ссыльнопоселенцы. В восемь часов вечера я вернулась в карцерный вагон, который должен был доставить нас до конечного пункта. Он состоял из длинного прохода, вдоль которого находились купе с раздвижными дверями. Окон в купе не было. По проходу круглосуточно ходила охрана. Тщетно пыталась я заговорить с кем-либо из охранников, пытаясь узнать, куда нас везут – они мне не отвечали. На каждой станции я слышала звук открывающихся раздвижных дверей, лай собак, затем наступала тишина, и поезд вновь отправлялся в путь.
