Очередь перед открытием Торгсина. Москва, 1932. РГАКФД
Никогда не забуду, какое плачевное зрелище представляли собой одетые в рубище крестьяне – крестьяне, которые якобы прятали у себя продовольствие! – они просили милостыню на московских улицах, потому что не имели права получать еду по карточкам. Они приносили с собой тщательно припрятанное яйцо или стакан молока и пытались обменять их на хлеб. Порой мне случалось соглашаться на этот обмен ради удовольствия выпить немного молока или съесть яйцо.
Алексей вернулся в апреле довольный собой и своей партийной работой. У меня уже не было сил ссориться с ним – я понимала, что это совершенно бессмысленно. Я просто объявила ему о своем желании развестись и вернуться на родину с Жоржем. Мой муж не был вспыльчивым человеком, а может быть, многолетняя жесткая партийная дисциплина сделала его более покладистым. Он лишь пожал плечами и произнес:
– Ты хочешь развестись? Отлично! Но я не понимаю, как ты сможешь выжить в Москве без меня. Надеюсь, голод заставит тебя вернуться. Что касается Жоржа, то о том, чтобы он уехал с тобой, не может быть и речи. Мой сын никогда не будет расти в капиталистической стране. Я его отец и хочу воспитать его в своей идеологии.
Крестьяне, обменявшие молоко на хлеб, возвращаются из Москвы домой. Москва, 1929. РГАКФД
Но меня не так-то просто было сломить, и Алексей отлично это понимал – он изучил меня достаточно хорошо за те шесть лет, что мы были женаты. Я настаивала на разводе и получила его 9 апреля 1932 года. Закон признавал за мной право жить с сыном и обязывал Алексея выплачивать пятнадцать процентов от заработка до тех пор, пока Жоржу не исполнится восемнадцать лет. Разумеется, Трефилову пришлось проглотить эту горькую пилюлю. Он отомстил мне, запретив вывозить сына за пределы России. Если я не хотела потерять сына, то должна была остаться в СССР. Скрепя сердце, я вынуждена была уступить.
Через несколько дней после того, как мы расстались, Алексей съехал с нашей квартиры и вернулся к своим теткам. Спустя несколько дней он пришел ко мне с просьбой: учитывая трудности с продуктами и то, что на семьдесят пять рублей в месяц я едва могла прокормить себя и Жоржа, разрешить ему отправить мальчика в Каширу, где тот будет находиться на свежем воздухе и пить столь необходимое ему молоко. Проявив слабость и согласившись, я оказалась одна в городе, плохо владея языком и понимая лишь половину из того, что мне говорили, практически без денег и, главное, без работы.
Но даже в самые трудные моменты мне всегда подворачивался шанс преодолеть неудачи и выжить. В мае, через пять-шесть недель после развода, я наконец нашла работу помощника библиотекаря в Книжной палате на Новинском бульваре, 20. В результате я получила право на красную (рабочую) карточку и месячный оклад в сто двадцать рублей. Этой суммы мне хватало, чтобы питаться в течение одной недели в месяц, в остальное время я постепенно распродавала свои пожитки. Но главное, я обрела счастье быть свободной. Однако хорошо известно, что спокойствию рано или поздно приходит конец. Однажды вечером, возвратившись с работы, я обнаружила под дверью уведомление из Наркомата иностранных дел, предписывавшее мне освободить квартиру в течение суток на том основании, что я разошлась с Трефиловым и больше не имею права занимать жилплощадь, закрепленную за работниками Наркоминдела. В шоке от мысли оказаться на улице я бросилась в наркомат, где показала подписанное Довгалевским обязательство предоставить мне приличное жилье в СССР. В ответ на это чиновники, иронично улыбаясь, уверяли меня, что Довгалевский может отдавать распоряжения только в Париже, в Москве же его полномочия сильно ограничены и что я обязана выехать из квартиры, как мне предписано, в противном случае меня оттуда выселят. Я отказалась выезжать, но в сентябре, во второй половине дня, примерно в шесть часов вечера, когда я собралась штопать свое платье, вломились три участковых милиционера и, не дав времени на сборы, выкинули меня на улицу. Так я познакомилась на практике с советскими законами и их исполнителями.
Меня приютила подруга, а на следующий день я написала заявление на имя наркома иностранных дел Литвинова
[29]. Почти сразу же меня пригласили на прием к заместителю Литвинова Крестинскому
[30]. Выслушав мою историю, этот высокопоставленный чиновник был ошеломлен тем, как со мной поступили. Как мне стало понятно позже, тогда я впервые оказалась под перекрестным огнем беспощадной борьбы за влияние между ГПУ и другими ведомствами. Крестинский вызвал к себе начальника отдела городского строительства Москвы Семенова и распорядился, чтобы мне безотлагательно предоставили жилье и бесплатно перевезли мои вещи. Я вышла из наркомата, воодушевленная и полная благодарности Довгалевскому: я больше не буду ночевать в подъезде! Более того, визит к чиновнику – и это была обратная сторона медали, о чем мне довелось узнать позже, – позволял надеяться на благосклонное отношение ко мне советской власти в случае, если я когда-нибудь снова окажусь жертвой несправедливости. Все, что я видела на протяжении двух последних лет, так и не развеяло моих иллюзий: я все еще была искренне убеждена, что русские по-прежнему считают меня иностранкой, француженкой, достойной уважительного обращения.
Спустя несколько дней после встречи с Крестинским я получила официальное письмо из наркомата, подписанное Дмитрием Андреевым, уведомлявшее о том, что мне предоставлено жилье на окраине Москвы, в районе Сокольники, на улице Стромынка, 23. Еще плохо читая по-русски, я не придала значения тому, что имя Алексея Трефилова также фигурировало в документе. Это означало, что мой бывший муж имел право занять половину выделенной мне комнаты! Когда же я осознала опасность этой ловушки, то пришла в жуткую ярость и категорически отказалась соглашаться на предложенный вариант на том основании, что Трефилов никогда не прилагал никаких усилий к тому, чтобы найти жилье для меня с сыном. Я добьюсь своего и буду жить одна.
Эта пятнадцатиметровая комната была частью трехкомнатной коммунальной квартиры с ванной, общей кухней, водопроводом, газом и центральным отоплением. В одной из комнат площадью восемнадцать квадратных метров проживала мать с сыновьями и невесткой. В другой обитала вдова с тремя детьми школьного возраста. Окно моей комнаты выходило во двор. Мои отношения с новыми соседями были такими же, как и с обитателями других московских домов. Мы не стремились завязывать дружеские отношения и старались выходить из своих комнат только лишь в случае крайней необходимости, чтобы как можно реже видеть друг друга. Все панически боялись доносов. Общение сводилось к резким взаимным упрекам, доходившим до ссор: каждый жилец обвинял других в неэкономном расходовании электричества и воды.
