Однажды вечером, когда я, как обычно, ждала Николая, один из его бывших учеников, профессор Московского института востоковедения Ануфриев, предупредил меня, что Ленинградский институт готовится взять реванш над Мацокиным и попытается предъявить ему те же обвинения, что в свое время были выдвинуты против Рамзина на судебном процессе. В подтверждение этих слов Николая вскоре уволили из института, и он вынужден был зарабатывать на жизнь журналистикой. Московский Институт антропологии заказал ему статью для своего журнала, выходившего два раза в месяц. Мацокин написал эссе о нравах и законах японцев, от которой директор института пришел в восторг. Но каково же было удивление Николая, когда через несколько дней его статью вернули под предлогом, что он умышленно умолчал о том, что японские законы оправдывают изнасилование!!! Если после встречи с директором Мацокин почувствовал некоторое воодушевление, то теперь он был совершенно подавлен. Николай сжег отвергнутую статью и, усевшись в уголке, принялся перечитывать свою старую работу, тайно напечатанную во Владивостоке в 1929 году и озаглавленную «Я лежу в гробу».
Я тоже поддалась унынию: мой друг не мог устроиться на работу, и к тому же ему пришла пора менять удостоверение личности – пресловутый советский паспорт. В отличие от Мацокина я не интеллектуалка и всегда готова к борьбе. Я была вне себя, видя, что Николай не может зарабатывать на жизнь, несмотря на большой дефицит преподавателей китайского и японского. Жить вдвоем на мою скромную зарплату было невозможно. В довершение всех бед террор возобновился с еще большей силой – новый глава НКВД Ежов оказался ничем не лучше Ягоды.
Я взяла инициативу в свои руки и пошла к секретарю комитета комсомола, умоляя дать работу Мацокину и доказывая, насколько глупо даже с точки зрения интересов СССР отказываться от услуг такого преподавателя, как он. Секретарь признался мне, что не может самостоятельно принять столь ответственное решение. Он не против того, чтобы взять на работу Николая, но это будет возможно, только если за него поручится один коммунист и один беспартийный. Я говорила о бессмысленности подобного требования: вряд ли найдется сумасшедший, готовый поручиться за человека, находящегося не в ладах с властями. Должно быть, мои слова были настолько убедительным и горячими, что секретарь в конце концов согласился помочь организовать учебный курс для Мацокина. Ко мне вновь вернулась надежда, когда я увидела, что мой друг больше не сидит уныло в своем кресле, предаваясь невеселым мыслям. Теперь он работал по три часа в день на одном из факультетов Энергетического института, получая пятнадцать рублей за сорок пять минут (академический час). Такое расписание очень устраивало Мацокина: у него оставалось время готовиться к утренним лекциям.
Честно говоря, я боролась за восстановление Николая на работе не только, чтобы вывести его из летаргического состояния, но и чтобы улучшить наше материальное положение. Я хотела, чтобы он получил трудовую книжку (а он имел на нее право), – это помогло бы ему переоформить удостоверение личности и остаться в Москве. Главное, следовало добиться того, чтобы в новом паспорте больше не фигурировал регистрационный номер его тюремного дела, которое хранилось в архивах Лубянки и автоматически делало его подозреваемым всякий раз, как только он предъявлял документы.
Мои усилия увенчались успехом, и мы с чуть большим оптимизмом встретили 1937 год. Как оказалось, новый год ознаменовал конец всех надежд и начало нашего крестного пути.
В январе 1937 года еще один крупный судебный процесс потряс общественность. Это был суд над журналистом Радеком и Пятаковым
[45] (помощником лучшего друга Сталина – грузина Григория «Серго» Орджоникидзе
[46]), обвиняемых в создании «антисоветского троцкистского центра». Вместе с пятнадцатью другими обвиняемыми Радек и Пятаков повторили признания, прозвучавшие на процессе Зиновьева и его товарищей. Тринадцать человек были приговорены к смерти.
Мацокин предупредил меня, что с этого момента ситуация будет стремительно ухудшаться – на этот счет он уже не испытывал никаких иллюзий. Тщетно пыталась я приободрить его. Он был убежден, что ленинградские коллеги уже составили на него донос, чтобы тем самым скрыть свою некомпетентность. Но причиной ареста Николая стали его собственные научные исследования. Он занимался наукой с большим энтузиазмом, и в конечном счете это закончилось для него смертью. В конце января Мацокина вызвали в ЦК ВКП(б). В приглашении было написано, что ему нужно лишь назвать себя, чтобы его немедленно приняли. Мы ломали голову, что могла означать эта необычная фраза, и, когда мой друг отправился в Кремль, я с нетерпением ждала его возвращения. Достаточно было взглянуть на его лицо, чтобы понять: произошло нечто серьезное. Наверху знали, что Николай был превосходным картографом, и сам Сталин хотел, чтобы он нанес на карту Китая и Японии все известные ему стратегические пункты и дороги. Мацокин ответил, что не способен выполнить эту работу, так как все забыл за годы, проведенные в лубянской тюрьме. Сталин, пристально на него смотревший, не поверил лжи, и Николай прекрасно это понял. Тем не менее разговор не имел никаких последствий, и Николай смог беспрепятственно вернуться домой. Все эти дни мы жили в страхе, уверенные, что руководитель СССР обязательно отомстит. Как раз в это время неожиданно и по необъяснимым причинам умер Серго Орджоникидзе. Если, как говорили, Сталин «ликвидировал» своего грузинского брата, то что тогда ожидало нас?
В мае Мацокин отправился в Ленинград (это была его последняя попытка защитить свою репутацию), чтобы выступить на совещании Института востоковедения, где он намеревался доказать, что причина неуспеваемости студентов – в слишком сложных методиках преподавания, применяемых в институте. Он предложил директору института прислать к нему в Москву двух ленинградских студентов, чтобы те могли оценить разницу между двумя методиками обучения и выбрать лучшую. Его предложение было воспринято чрезвычайно сдержанно, и после возвращения Николай окончательно смирился с тем, что считал неизбежным.
В июне мы узнали, что маршал Тухачевский
[47] и еще семь генералов Красной армии обвинены в шпионаже, приговорены к смерти и расстреляны после того, как признались во всем на закрытом процессе. Люди были настолько пресыщены этими ужасами, что уже не реагировали на них. Все «зарыли голову в песок», ожидая окончания бури и надеясь не попасть в число жертв.
