17 июня моя коллега по работе Ольга Ильинская пригласила меня в Малый театр, где давали революционную пьесу. Я провела приятный вечер, но, возвратившись к себе, удивилась, что никто не ответил на мой звонок в дверь. Я вышла на улицу и увидела, что в окне нашей комнаты не горит свет. В обычных обстоятельствах я подумала бы, что Николай вышел, но, когда знаешь, что каждый день происходит вокруг, даже самое непродолжительное отсутствие близкого человека становится поводом для беспокойства. Я вновь поднялась по лестнице к двери и стала барабанить по ней кулаками, но никто так и не подошел. Обезумевшая, я побежала на Преображенскую площадь, где жила моя подруга Люба Сазонова. Я объяснила ей свою просьбу; она отправилась ко мне домой и спросила Николая Мацокина. Зайцева ответила, что Мацокина увезли в НКВД, а его комната опечатана. Итак, случилось именно то, чего так опасался Николай: он вновь оказался в лапах органов
[48]. Выйдет ли он когда-нибудь оттуда?
В полной растерянности я едва дождалась рассвета у Любы. Она не могла надолго меня приютить, так как из-за своего прошлого вызывала подозрение у НКВД. Предоставляя мне крышу над головой, она сама себе подписывала ордер на арест. В очередной раз меня на несколько часов охватил ступор. Еще раз я поняла, что такое советское правосудие. Я оказалась выброшенной на улицу, абсолютно одна. Я позвонила тете Наташе, чтобы рассказать ей, что произошло, и тут она мне сказала, что Жорж вернулся. Я забыла о своей беде и бросилась к сыну.
Когда Наташа провела меня в комнату, Жорж сидел у окна. Увидев меня, он поднялся и сказал: «Здравствуй, мама…» Он меня не забыл! Как он вырос, мой Жорж! Ему было уже девять лет. Девять лет назад я, радуясь, произвела его на свет, а сейчас жизнь почти превратила меня в нищенку. Возможно, завтра я стану такой же побирушкой, как те клошары, которых мы с Трефиловым видели лежащими на душниках в Париже.
На следующий день после этой встречи мой бывший муж пришел ко мне на работу, чтобы извиниться за похищение Жоржа. Теперь он намеревался доверить заботу о сыне мне. Тогда я рассказала ему, что жила с Мацокиным и что его арестовали. Трефилов пожал плечами:
– А ты о чем думала, Андрюша? Его должны были рано или поздно вновь арестовать. Это было неизбежно!
То, что мне негде жить, его почти не волновало, по крайней мере внешне. Он хотел лишь поскорее расстаться со мной, узнав, что теперь и мне может грозить арест. Но я больше не испытывала желания возмущаться чем-либо. В тот момент главным для меня было узнать о судьбе Николая.
Я отправилась в приемную НКВД. У меня было две цели: выяснить, где сидит Мацокин, и добиться того, чтобы с моей комнаты сняли печати. Начальник 1-го отдела Петухов заявил, что я должна принести свидетельство о браке с Мацокиным, и только тогда они будут решать, можно или нельзя снять печати с двери. Чтобы заверить этот документ, управдом потребовал свидетельство о браке. Я сказала, что оно находится в моей комнате, куда я войти не могу. «Тогда принесите копию», – ответил он. При этом он прекрасно знал, что по советским законам мужчина и женщина считаются супругами, если прожили совместно какое-то время. Куда бы я ни обращалась, я везде упиралась в глухую стену.
Моим единственным утешением были воскресные визиты к Жоржу. Во время одного из таких посещений я заметила, что нижнее белье моего сына тщательно заштопано. Я спросила его, кто это сделал, но он не захотел отвечать. На следующей неделе Трефилов объявил мне, что намерен жениться, так как за ребенком кто-то должен ухаживать. Он остановил свой выбор на бывшей русской эмигрантке, с которой познакомился в Монголии. Именно этой женщине я обязана тем, что мой сын меня не забыл. Каждый вечер, укладывая его спать, она напоминала ему о том, что его настоящая мать живет в Москве. В начале июля я узнала, что Василий Трефилов арестован НКВД и даже его брат не знает, где он находится. Думаю, что, будучи трусом по натуре, Алексей даже не пытался наводить о нем справки.
В Энергетическом институте я работала с трех до одиннадцати часов вечера, что давало мне возможность заниматься поисками Николая. Ночами я отправлялась спать на скамейке на Северный вокзал
[49]. Такой образ жизни серьезно подорвал мое здоровье. У меня поднялась температура, я с трудом дышала. Алексей решил отправить Жоржа в Каширу. Когда я на прощанье поцеловала сына на перроне, мое сердце сжалось, словно от дурного предчувствия.
Мне так и не суждено было увидеть Николая Мацокина. Шли дни, а я не получала никаких вестей о его судьбе. Я исхудала до неузнаваемости. В институте не знали об аресте Николая – был период отпусков. Коллеги объясняли мой болезненный вид беременностью. Несмотря на тщетные попытки найти Николая, я не сдавалась. Мой случай был не единственным – каждый день приемная НКВД была переполнена людьми. Петухов, открывая свой кабинет, отступал перед толпой несчастных, осаждавших его вопросами о мужьях, отцах и детях. Нас выгоняли из приемной, и мы отправлялись в Бутырскую тюрьму, в Лефортово или на Стромынку
[50] продолжать поиски, однако все наши усилия были безрезультатны. По ночам на Северном вокзале собирались женщины, не знавшие, где переночевать. В 1937 году в СССР в каждой семье кто-то был лапах НКВД. И именно в этом году советская пресса ознакомила нас с основными положениями советской Конституции, принятой 12 декабря 1937 года
[51]. С чувством горечи и отчаяния я прочитала:
«Советский гражданин имеет право на отдых, на труд, на свободу слова и печати.
Каждый гражданин имеет право на бесплатное образование, на бесплатную медицинскую помощь.
Гарантируется культурное развитие молодежи, материальное обеспечение в старости.
Каждый гражданин имеет право на защиту.
Никто не может быть арестован без санкции прокурора.
Депутаты не могут быть арестованы в период выборов».
Ложь! Ложь! Ложь!
Ночами на Северном вокзале люди шепотом передавали друг другу то, что им удалось узнать во время своих скитаний. Рассказывали о том, что, узнав о постоянных скандалах, устраиваемых женами, со слезами и проклятиями ходатайствующими за своих мужей, Сталин собрал заседание Политбюро и предложил арестовывать всех этих женщин на основании постановления 1932 года об уголовном наказании членов семей врагов народа. Но Сталину объяснили, что это постановление относится только к русским, чьи родственники остались за границей и отказались возвращаться в СССР. Тогда Сталин немедленно распорядился о том, чтобы на этих женщин (позже их будут называть «женщины из 1937 года») стало распространяться действие статьи 58–12 Уголовного кодекса, предусматривавшей арест за недоносительство на мужей, признанных врагами народа. По этой статье можно было получить наказание от трех до восьми лет тюремного заключения. Некоторые члены Политбюро, отказавшиеся подписать это постановление, якобы были арестованы. Это мне подтвердила жена одного из них, Марина Стриж, арестованная одновременно со своим мужем. По приказу Ежова увеличилось количество арестов и казней: теперь уже арестовывали женщин, детей, стариков. Многих расстреляли только потому, что кто-то из их дальних родственников был арестован НКВД. Повсюду на стенах общественных зданий можно было видеть плакат, на котором Ежов сжимал в громадном кулаке змею – символ врага народа. Подпись гласила: «Они подыхают, источая яд!»
[52]
