В десять часов 14 сентября нас повели в столовую. Прошло немногим более двух суток с тех пор, как мы ели в последний раз. Столовая представляла собой огромный зал, в центре которого стоял невероятных размеров стол, окруженный лавками. В глубине помещения на подмостках располагался оркестр. В тот момент мы все подумали, что у нас галлюцинации, но это действительно был оркестр: вероятно, советская власть решила, что исполнять в лагерях живую музыку будет дешевле, чем выдавать хлеб рабам, погибающим от непосильного труда. Мы тотчас же в этом убедились: музыканты старались играть изо всех сил, а нам подавали еще более жидкую баланду.
Объект № 178 – будущий аэродром – находился между Архангельском и Молотовском. Официально он назывался Ягринлаг
[87], по названию острова Ягры, соединенного с Молотовском двухкилометровым перешейком, проходящим через Белое море
[88]. Никто, кроме военных, не имел права проходить через этот перешеек, а поскольку город Молотовск не обозначен ни на одной карте, советская власть могла в течение длительного времени скрытно держать там войска. Береговые леса были полны оборонительных сооружений.
На объекте № 178 содержалось семь тысяч заключенных
[89], мужчин и женщин, три четверти из них были политическими. 15 сентября началось строительство аэродрома. В лагере действовала только одна столовая, поэтому, чтобы получить еду перед выходом в лес, нужно было встать в четыре утра, за час до общего подъема, и занять очередь.
Строительный участок находился всего в семистах метрах от лагеря. В наши обязанности входила вырубка леса, выкорчевывание пней, очистка площадки от кустарников и вывоз огромного количества земли. Колеса тачек тонули в размокшем грунте, и, чтобы продвигаться вперед, необходимо было соорудить деревянный настил. После этого нам предстояло утрамбовать и выровнять грунт. Чаще всего мы работали под таким проливным дождем, что даже лошади, которых нам выделили в помощь, глубоко увязали копытами в глинистой почве и потому почти все время находились в конюшне. Трудились мы по двенадцать часов в день. Этот нечеловеческий труд был непосилен для измученных мужчин и женщин, годы пребывания в лагере уже высосали из них все жизненные силы. В редких случаях, когда небо прояснялось, нас сопровождали лошади, и зачастую можно было наблюдать, как они, смертельно уставшие, валились на землю, а мы продолжали путь без них. Для лагерного начальства смерть заключенных была предпочтительнее гибели лошадей – за животных предусматривалась материальная ответственность перед государством.
Очень скоро на утренних перекличках стало обнаруживаться отсутствие некоторых заключенных. В таких случаях лагерная охрана устраивала охоту, прочесывая бараки со злыми собаками. Женщин быстро находили: обычно они лежали на нарах или сидели за столом, уткнувшись головами в сложенные руки. Охранники били и трясли их до тех пор, пока не убеждались, что те мертвы или уже почти ни на что не пригодны. Каждый день грузовик увозил заболевших пеллагрой или цингой в молотовский лазарет на Железнодорожной улице. Редко кто не умирал через два-три дня после отъезда. Так несчастные обретали свободу, которую им обещали представители Красной армии.
Однажды в декабре, когда погода стала особенно ненастной, у меня поднялась температура, и я получила временное освобождение от работы. Я лежала в пустом бараке и дремала, но внезапно проснулась от криков. Встревоженная, я спустилась с нар, чтобы определить, откуда они доносятся. Крики шли из барака уголовниц, смежного с нашим. В разделявшей помещения дощатой перегородке были щели, и я стала свидетелем ужасающей сцены. Молодая девушка пыталась укрыться под полом барака, а охранники тащили ее за волосы с такой силой, что практически сняли с нее скальп. Ее тело было залито кровью, и собаки лаяли в нескольких сантиметрах от ее лица. Вытащив девушку из укрытия, охранники избивали ее ногами до тех пор, пока она не осталась лежать без движения. Я хотела прийти ей на помощь, но у меня закружилась голова, я начала терять сознание. Несчастной было не больше двадцати лет. Ее тело обнаружила комсомолка Анна Жежина, инструктор КВЧ
[90], занимавшаяся трудовым перевоспитанием уголовниц. Она немедленно подняла тревогу и известила о случившемся начальника лагеря Веслера
[91]. Обследовав труп, главный врач медсанчасти констатировал лишь, что смерть наступила в результате травм. Вскрытие поручили молодому доктору, из политических, но он отказывался его сделать, пока в протоколе не зафиксируют, что смерть жертвы наступила в результате убийства. Эта несчастная была родом из Киева. Она работала в колхозе, ее приговорили к пяти годам лагерей за кражу картошки с колхозного поля. В то утро она почувствовала себя плохо и отправилась в медсанчасть, где доктор дал ей успокоительное, но не освободил от работы. Когда она вернулась в барак, ее соседки уже вышли из лагерной зоны. Испугавшись, она решила спрятаться и переждать смену караула, но после переклички бригады охрана заметила ее отсутствие и пришла в барак с собаками, которые и обнаружили ее под полом, где она надеялась спрятаться.
Комсомолке Анне Жежиной тоже было двадцать лет, и ее потрясло то, что произошло с другой девушкой, на которую она была так похожа. Так или иначе, шум, который она тогда подняла, не имел для нее никаких негативных последствий. Сегодня, в 1956 году, Анна Жежина, уже замужняя женщина и мать троих детей, член партии, работает в Доме Советов в Молотовске.
В это же время в лагерную больницу госпитализировали мою дорогую подругу Маро Шишниашвили, она была настолько больна, что перевозка в Молотовск убила бы ее. Влажный климат, недоедание и плохое лечение привели к развитию у ней симптомов малярии, от которой она страдала еще до ареста. Спасла ее только самоотверженность молодого врача из политических – он применил к ней новый метод лечения. Не могу назвать имя этого доктора, поскольку он стал важной фигурой в СССР. Его посадили в лагерь только за то, что на какой-то церемонии он не успел произнести тост во славу Сталина.
Среди всех моих подруг, встреченных за годы мытарств в России, Маро Шишниашвили стала одной из самых близких. Она была крупной хорошенькой блондинкой сорока лет. Нравственные качества этой женщины были безупречны. Маро родилась в Тифлисе, где вышла замуж за первого секретаря горкома партии
[92]. Для всех нас она часто бывала спасательным кругом. Благодаря ей мы находили в себе мужество сопротивляться пыткам, которым нас подвергали. Покинув объект № 178, я потеряла Маро из виду. В 1942 году я узнала, что по приказу начальника лагеря она была арестована и переведена в архангельскую тюрьму, где ее без суда приговорили еще к десяти годам лагерей за контрреволюционную деятельность и вредительство. Это означало, что ее ждала верная смерть. После освобождения я приложила немало усилий, чтобы узнать, где находится бедняжка Маро, но безрезультатно. Советские тюрьмы никогда не выдают своих секретов.
