– Потерпи минутку, сестричка, и закроешь мне глаза… Как-то, навещая свою подругу, работавшую медсестрой в палате для больных пеллагрой и цингой, я познакомилась с одним пациентом, прекрасно говорившим по-французски. Физические страдания не отразились на нем ни внешне, ни внутренне. Я спросила его имя, и он ответил, что его зовут Николай Касинский. Николай родился в 1905 году в Санкт-Петербурге в аристократической семье. Его фамильный особняк располагался напротив нынешнего Музея изобразительных искусств, бóльшая часть экспонатов которого (ковры, картины, оружие) ранее принадлежала Касинским. После революции старший брат Николая служил в Красной армии, но в 1926 году по неясным семье причинам тайно уехал из СССР и, очевидно, нашел убежище во Франции. С тех пор Николая и его мать стало преследовать ГПУ – так начался их крестный путь по нескончаемым лагерям и ссылкам. Когда я с ним познакомилась, Касинский был в очень тяжелом состоянии, но, обладая волей к жизни и скрупулезно выполняя все предписания врачей, сумел выкарабкаться. Но, так как он стал абсолютно нетрудоспособным, его отправили в лазарет Кулойлага.
Лазарет 2-го лаготделения располагался между немецкой и русской зонами. Однажды я с удивлением узнала о появлении у нас того самого молодого доктора с объекта № 178, который отказался проводить вскрытие заключенной (надзиратели до смерти забили ее ногами), пока не будет выдана справка о ее насильственной смерти. Главврач Ягринлага Стрепков наказал этого мужественного молодого человека по имени Иван за его строптивость, переведя в нашу смену, в подчинение уголовника Левицкого, мужа Шуры Васильевой. Я немедленно рассказала нашему главврачу Наталье Шишкиной о том, кто такой Иван, умоляя ее не оставлять его один на один с садистом Львовым, проявлявшим излишнее рвение. Он стремился угодить начальству и мог навредить молодому человеку. Наталья обещала сделать все, что в ее силах. Решив поискать помощи и на другой стороне – у уголовников, – я пошла к Шуре, а та попросила своего мужа Левицкого сделать так, чтобы Иван не выходил за пределы лагеря на общие работы.
Левицкому всегда доставляло удовольствие сделать мелкую пакость начальству, поэтому он выполнил мою просьбу, и Иван никогда не выходил на строительные работы. Правда, однажды Львов лично проверял списки бригад и заметил отсутствие Ивана. Он пришел в дикую ярость и предупредил, что, если повторится нечто подобное, Левицкий будет нести за это личную ответственность. Однако, поскольку в лагере заправляли рецидивисты, Иван ни разу не попал на общие работы, а списки, подававшиеся Львову, всегда были в полном порядке.
После карантина немецких военнопленных направили на строительство нового здания Дома младенца. Предполагалось, что в нем дети будут полностью отделены от лагеря и своих родителей, а их матери получат возможность работать с перерывами, чтобы приходить туда кормить детей грудью (двадцать минут каждые три часа). Другие немецкие военнопленные днем работали на лесопилке на улице Двинской. По ночам, а также по воскресеньям им на смену приходили русские заключенные. Немцы внесли большой вклад в строительство Молотовска.
Количество больных росло, а число врачей уменьшалось (они были либо на фронте, либо в тюрьме), поэтому ЦК ВКП(б) принял решение на определенных условиях освободить врачей, осужденных по политическим статьям
[103]. В мае 1943 года были условно освобождены под надзор НКВД следующие врачи:
Наталья Шишкина, главврач лагеря для немецких военнопленных;
Софья Хвостовская, работавшая в центральном лазарете работников НКВД;
Татьяна Катагарова, главврач дома отдыха для руководящего состава Ягринлага № 203;
доктор Демез, главврач лазарета 1-го лаготделения;
доктор Реутов, главврач центрального лазарета.
Единственным человеком, которого не освободили, был доктор Лубовский. На смену Татьяне Катагаровой главврачом Дома младенца была назначена доктор Вера Иванова.
В июне прибыл большой этап, состоящий из поляков и венгров. Вместе с ними, на смену упомянутым выше медикам, приехала новая группа русских врачей: хирург Александр Кротов, доктор Васильев (терапевт), доктор Пеллуров (венеролог), доктор Носикова (терапевт).
Во 2-м лаготделении сидел заключенный из немцев, бывший коминтерновец по имени Рудольф Нойман, с которым я была знакома еще с Кулойлага. От его жены, Ирмы Линберг, я слышала, что он арестован и отправлен в неизвестном направлении, чему я очень удивилась: Нойман часто работал в конторе НКВД, и я считала его тесно связанным с нашими мучителями. Но едва только поляки и венгры оказались в нашем лагере, как тут же появился и Нойман. Новоприбывшие плохо изъяснялись по-русски, но почти все понимали по-немецки. Нойман довольно долго общался с ними и вскоре был арестован; когда его выпустили, он быстро обрел доверие в среде поляков и венгров; они, не таясь, заявляли своему «другу», что предпочли бы жить где угодно, только не под советским ярмом. Это продолжалось недолго: все, кто доверился Нойману, были схвачены НКВД и расстреляны без суда.
Однажды августовской ночью меня разбудили в два часа. У двери барака меня ждал конвоир, велевший следовать за ним. Я оказалась в зоне для уголовников. Меня ввели в кабинет, где сидели опер Диругов и незнакомый капитан НКВД. Сначала капитан спросил, как меня зовут, а затем задал три вопроса:
– Как вы себя чувствуете?
– Какой литературный жанр вам нравится?
– Говорите ли вы по-английски или по-немецки?
Больше вопросов не последовало. Той же ночью вызвали Еву Шерко, Станкевич, ее свояченицу, всех поляков и немку Ирму Линберг. Мы так и не узнали о причинах этих ночных допросов, но были чрезвычайно встревожены, так как в то время в лагерях шли массовые расстрелы иностранцев.
Осенью немецкие военнопленные закончили строительство нашего Дома младенца. Полуинвалиды 2-го лаготделения сконструировали и изготовили мебель. Рядом с новыми яслями разбили огород, где мамаши могли выращивать овощи для своих малышей. Открытие было запланировано на 23 октября, но в ночь с 22-го на 23-е мы внезапно проснулись от людского гула, сотрясавшего лагерь: новый Дом младенца полыхал в огне. Что произошло, так никто и не узнал. Были ли это немцы, не желавшие, чтобы русские воспользовались плодами их работы? Я склонна полагать, что поджог устроили матери, не хотевшие расставаться со своими малышами. Если они действительно были в этом виновны, то действовали глупо – за их поступок здоровьем расплатились их дети.
Пока полыхал пожар, Львов был в бешенстве, какое трудно себе вообразить. Через три дня он бросил тысячу заключенных на строительство новой лагерной зоны в 3-м сельхозе, немедленно обнеся ее колючей проволокой. В двух бараках должны были находиться полуинвалиды, в третьем – кормящие матери. Все женщины, чьи дети достигли девяти роковых месяцев, были отправлены в 3-й ОЛП
[104] и больше не имели права видеться со своими детьми до их отправки в детдома.
