В ноябре меня вызвала к себе доктор Хаустова, главврач Молотовской санэпидемстанции, и спросила, что я думаю о риске распространения инфекции на своем участке. Я ответила, что жалкое состояние помещений не дает возможности эффективно бороться с заболеванием, если оно началось. Меня попросили подробно перечислить принятые мною меры. Выслушав меня, Хаустова сказала, что я все сделала правильно, и при этом добавила, что тон моих объяснений был совершенно не советским!
К концу года эпидемия уже бушевала вовсю, и пятеро детей из моих яслей умерли. Доктор Хаустова обвинила меня в том, что я не сделала предписанные профилактические инъекции. Я была понижена с должности старшей медсестры до санитарки. Мои обязанности стала исполнять двадцатидвухлетняя Мария Николаевна, миловидная блондинка из Архангельской области. Раньше она работала на швейной фабрике, а затем партия послала ее учиться на медсестру. Она тоже была матерью-одиночкой и каждый день приносила в ясли своего трехмесячного ребенка. Мария проработала у нас чуть меньше года – в ноябре 1948 года ее уволили из-за эпидемии дизентерии, унесшей жизни восемнадцати детей.
Кузьмина немедленно настроила Марию против меня и посоветовала ей сказать доктору Соколовой, что со мной невозможно работать. Однажды, заметив у одного из детей симптомы коклюша, я предупредила об этом старшую медсестру, в ответ та надменно заметила, что, если ребенок кашляет, это не обязательно может быть коклюш. На следующий день инспектор обратила мое внимание на стоны и кашель детей. Я ответила, что уже сигнализировала об этом. В итоге Мария Николаевна заявила, что заведующая права: со мной невозможно работать, и она сообщит об этом главврачу. Разумеется, я получила новый выговор, но он был снят после моих объяснений.
Страница рукописи книги А. Сенторенс, глава 11
Новый год я отмечала в яслях. Этот праздник начинался с раздачи подарков детям. Ясли закрывались на один или два дня в зависимости от того, выпадал праздник на выходной или нет, и родителям отдавали продуктовый паек, эквивалентный детскому рациону в эти дни. Небольшой набор состоял из маленькой булочки, двух яблок или мандаринов, ассорти из двадцати конфет и пятнадцати-двадцати печений. В любом случае цена этого набора не должна была превышать четырех рублей – стоимости однодневного пребывания ребенка в яслях. Вечером заведующая созвала персонал и раздала нам продуктовые «подарки», которые мы тут же съели. По традиции, перед тем как выпить водки, старшая медсестра произнесла тост: «За советскую власть! Да здравствует наш любимый отец и вождь товарищ Сталин!» Затем Кузьмина пожелала нам счастливого нового года и призвала нас работать больше, чтобы упрочить наше преимущество перед капиталистическими странами. После этой торжественной церемонии я возвратилась к себе. В коридоре все двери были широко открыты. Все танцевали, кричали, пели. Я услышала старинный романс «Имел бы я златые горы» и еще одну очень трогательную песню, которую, несмотря на запрет, все равно все исполняли
[117]:
Ох, доля ты, горькая доля,
А счастье мое – далеко.
Свободы не вижу и воли,
В тюрьме я сижу ни за что.
Куда ни посмотришь – решетки,
Повсюду тюремный конвой.
Когда же я выйду на волю,
Когда ворочуся домой?
Вот слышу – этап собирают,
По камерам крики и гам:
«Ой, братцы, куда угоняют?»
«Поедем мы строить канал».
Мы ехали долго, нескоро,
Вдруг поезд как вкопанный встал.
Кругом только лес да болота —
Вот здесь будем строить канал.
Дорогу сложили мы быстро,
Она пролегла, как струна.
А груда костей заключенных
Вся кровью была полита.
И кровь эта алой струею
По рельсам стальным протекла.
А жизнь уркагана и вора
Окончилась здесь навсегда.
Придет еще, маменька, время,
Письмо ты получишь мое,
Получишь – и в обморок ляжешь,
Как вспомнишь про сына свово.
Ох, доля ты, горькая доля,
Как счастье мое далеко;
Свободы не вижу и воли,
В тюрьме я сижу ни за что.
Теоретически к полуночи все должно было закончиться, но подобные гулянки, где все упиваются до потери сознания, редко обходились без серьезных происшествий. Обычно они кончались разговорами на политические темы – по русской поговорке, «что у трезвого на уме, то у пьяного на языке». Рядом со своей комнатой я увидела драку двух молодых парней, один из которых, получив тумака, кричал:
– Это тебе дорого обойдется! Потому что ты пьян, а я нет, и ты должен знать, что я работаю в органах!
Этому парню было лет семнадцать, он жил на улице Транспортная, 11. Никогда бы не подумала, что он будет зарабатывать на жизнь, предавая своих друзей.
В январе 1948 года гигиеническое состояние яслей окончательно пришло в упадок. Старшую медсестру постоянно вызывала к себе Соколова. К нам пришла на работу новая сотрудница, Анна Михайловская, очаровательная молодая женщина, которую только что приняли в партию. От нее я узнала, как Кузьмину разносят на собраниях в Доме Советов. При этом заведующая продолжала делать все, чтобы избавиться от меня. В своих доносах она обращала особое внимание на то, что я отказывалась применять дисциплинарные методы, рекомендованные правилами, например ставить двухлетних детей по стойке «смирно» при входе в столовую. Ей доставляло удовольствие напоминать, что в моем паспорте стоял штамп «врага народа». Хотя доктор Соколова вполне ценила меня, все эти россказни в конце концов посеяли в ней сомнения. Она была преданной коммунисткой и не хотела брать на себя ответственность. 28 февраля меня уволили.
Так в очередной раз я оказалась без работы.
12. Хлеб наш насущный
Среди матерей, приводивших детей в ясли, было много тех, кого я знала еще по 2-му лаготделению. Мой уход сильно огорчил их: они знали, что я всегда готова внимательно выслушивать их сетования, ни в чем их не упрекая. Эти мамаши решили отплатить Кузьминой за мое увольнение.
