К моменту окончания моей работы в яслях здание уже пришло в такую негодность, что для его ремонта привлекли немецких военнопленных. Когда один из них пошел к заведующей с каким-то вопросом, Чарли выскользнул на улицу через открытую дверь. Одна из мамаш, зная, как важна эта собака для Кузьминой, решила сбросить бедное животное в реку с Ягринского моста. Похитительница, однако, не подумала о том, что в феврале река замерзает. Тогда, засунув собаку за пазуху, она отнесла ее к выгребной яме. Девочка по фамилии Алфиева, проживавшая в квартире 17 в доме 13 по Транспортной улице, видела все это, но, так как была немой от рождения, не смогла позвать на помощь. Тем временем заведующая заметила пропажу собаки и подняла крик. В конце концов она обнаружила своего Чарли в самом неприглядном виде – он яростно барахтался среди нечистот. Я видела, как Кузьмина в белом берете, меховой шубе и с сильно накрашенным лицом пыталась с помощью доски вытащить несчастную собаку из клоаки, в которой та уже тонула. Кузьмина предлагала пятьдесят рублей тому, кто поможет ей. Чарли спасли, но заведующая обвинила меня в этом преступлении и поклялась отомстить.
Оказавшись без работы, я написала в Москву, в библиотеку, где трудилась с 1932 по 1937 год. Я просила выслать справку, подтверждающую, что у меня есть квалификация для работы в учреждениях подобного рода. Получив официальную бумагу, я отправилась к своей старой знакомой Юдесманн, возглавлявшей культурно-просветительский и библиотечный отдел Молотовска, чтобы попросить ее помочь с работой. Юдесманн, прекрасно говорившая по-французски, ответила, что сейчас ей нечего мне предложить, но, возможно, дня через два-три у нее что-нибудь для меня найдется. Я воспряла духом, но в тот момент еще не знала, что Кузьмина написала на меня донос, где утверждалось, что я в нарушение правил установила отношения с заключенными 2-го лаготделения и подкупила их, чтобы они убили ее.
10 марта 1948 года, в два часа дня, когда я была в гостях у соседки Кристины Горячевой, проживавшей в квартире 2 по улице Транспортная, 13, к нам явился участковый Иван Михайлович. Он показал предписание, в котором говорилось о том, что я должна уехать из Молотовска в течение суток, если не хочу попасть в тюрьму на два года. После ухода участкового я долго не могла прийти в себя. Куда я поеду без денег и без работы? Я была в смятении, и Кристина посоветовала обратиться к начальнику молотовского отделения милиции Козлову, имевшему репутацию человека порядочного.
Козлов действительно оказался прекрасным человеком. Увидев меня в дверях кабинета, он воскликнул:
– А, так это вы, товарищ Сенторенс!
Выслушав суть доноса Кузьминой, он сказал, что не верит ни единому ее слову, и пообещал отменить распоряжение о моей высылке, а потому я могу возвращаться домой и жить спокойно.
Жить спокойно можно, если зарабатываешь на кусок хлеба, а без работы в советской России выжить было нельзя. В течение двух-трех дней я продолжала ходить к Любови Юдесманн, но ей по-прежнему нечего было мне предложить. Самообладание начало меня покидать. Что со мной будет? Я прекрасно осознавала, что никто не захочет брать на работу человека с 39-й статьей в паспорте. Но, даже оказавшись под угрозой голодной смерти, продолжала искать выход. В какой-то момент поиски работы привели меня на промкомбинат, где зарплату платили как инвалидам. Промкомбинат находился в подчинении Дома Советов, как почти все учреждения города, кроме заводов № 402 и 403, входивших в систему МГБ. Директор комбината отнеслась ко мне вполне дружелюбно и предложила работу – пришивать пуговицы на рубашки. За каждую пуговицу платили три копейки: нетрудно было подсчитать, на сколько рубашек придется пришить пуговицы, чтобы один раз пообедать… Но у меня не было выбора, и я согласилась. Однако, как только я показала свои документы директрисе, она изменилась в лице и, не осмеливаясь смотреть мне в глаза, пробормотала:
– Я вижу, что вам срочно нужна работа, но сейчас у нас для вас ничего нет… Оставьте свой адрес, и, как только появится что-то подходящее, я вам сообщу…
Мои скромные продуктовые запасы были на исходе. К концу марта я уже питалась один раз в день супом из селедочных голов. Хотя лагерь приучил меня справляться с голодом, я чувствовала, как постепенно слабею. В таком состоянии отчаяния и страха перед завтрашним днем я, наверное, могла бы превратиться в уголовницу в то утро, когда в кабинете Любови Юдесманн услышала, как элегантная женщина из МГБ жаловалась на отсутствие аппетита, и очаровательная начальница идеологического отдела советовала ей питаться в местном ресторане первого класса «Интуриста»: «Уверяю вас, там хорошая кухня и большое разнообразие блюд…»
В апреле я заявила Любови, что с меня достаточно России: здесь не дают возможности жить честно и мне ничего не остается, кроме как вернуться на родину, о чем я уже просила в 1946 году. Мои слова, казалось, смутили Юдесманн:
– Я вас очень хорошо понимаю, милая Сенторенс, но что можно поделать, если у вас тридцать девятая статья? Я не имею права устроить вас на работу в библиотеку. Но я хочу вам помочь, насколько это в моих силах. Теперь по вечерам вы будете ходить в библиотеку горкома партии и переписывать каталожные карточки – за каждые сто штук вам заплатят десять копеек. А я позвоню в артель «Искра» и узнаю, не найдется ли там для вас места.
При мне Юдесманн поговорила по телефону с директором «Искры» Поповым, и тот сказал, что ее рекомендации для него достаточно, чтобы устроить меня на работу. Вооруженная рекомендательным письмом Любы, я побежала к Попову и, заполнив необходимые анкеты, протянула бумаги директору. Я никогда не забуду физиономию Попова, когда он увидел 39-ю статью в моем паспорте. Он долго рассматривал документ, как будто пытался обнаружить в нем подделку, и наконец произнес:
– Должен вас предупредить, что наше ателье, куда я рассчитываю позже принять вас на работу, находится в стадии реорганизации, и в настоящий момент для вас нет места…
Не говоря ни слова, я забрала бумаги и вернулась обратно, чтобы рассказать Юдесманн о своей неудаче. Взбешенная, она велела пойти вместе с ней на второй этаж Дома Советов, к депутату Булатову. Моя покровительница вошла в кабинет этого важного начальника, оставив меня в приемной. Но я по натуре человек любопытный, и лагерные годы научили меня тому, что всегда лучше знать о том, что о тебе говорят за глаза. Набравшись храбрости, я прильнула к двери кабинета и услышала, как Любовь говорит депутату:
– Попов не хочет ее брать, а я не могу устроить ее на работу из-за 39-й статьи. Я знаю, что она делала попытки вернуться во Францию и отказывалась от советского гражданства. Если когда-нибудь она вновь окажется на родине, то будет представлять опасность – ей довелось видеть слишком много плохого…
Булатов расхохотался, прежде чем ответить:
– Она вправе требовать работу, а мы должны ей ее предоставить. Но это не значит, что мы так наивны, чтобы отпустить ее во Францию, где она будет рассказывать о нас всякие басни!
Я отпрыгнула в тот момент, когда услышала, как Любовь направляется к двери. Когда начальница отдела пропаганды представила меня Булатову, он молча осмотрел меня с головы до ног, а потом взял телефонную трубку и сухим голосом потребовал от Попова объяснить, почему тот отказался принять меня на работу. Вероятно, директор «Искры» стал говорить о моих документах, потому что Булатов ответил:
