Анна Михайловская, старшая сестра яслей № 3, предложила, чтобы я опять пошла к Мишину с просьбой предоставить мне работу в детдоме, недавно открывшемся по решению Дома Советов. Вышедшие из лагерей матери-одиночки оказывались без крыши над головой и, не имея возможности зарабатывать на жизнь, бросали своих детей, прижитых от разных отцов. Милиционеры каждое утро подбирали несчастных ребятишек и несли их в участки. Вот почему городу пришлось в большой спешке открывать новый детдом.
Зная о скором закрытии моей парикмахерской, я вновь отправилась к доктору Мишину, на этот раз он не стал врать и ничего не обещал. Я вышла от него, не очень понимая, что делать дальше. Когда нам сообщили, что парикмахерская закроется 25 декабря, мы всерьез затревожились. Моих коллег трудоустроили в аналогичные заведения, мне же предложили место продавца металлолома. Через секретаря горкома партии я обратилась к депутату Булатову с просьбой сообщить, куда и когда ушло мое заявление о возвращении во Францию. Он ответил, что документ отправлен в Верховный Совет.
21 декабря в стране с большой помпой отмечали юбилей Сталина, и заключенные прильнули к радио, чтобы не пропустить известий о скором освобождении. Под утро все узнали, что «добрый папаша» Сталин забыл об узниках.
28 декабря меня уволили из «Искры», и я приготовилась ехать в Москву. У меня был список конкретных целей:
1) разыскать Жоржа – к тому времени ему должно было исполниться двадцать лет;
2) попытаться встретиться с кем-нибудь из высокопоставленных чиновников, чтобы объяснить мое дело;
3) узнать, как я могу пройти в посольство Франции в Москве;
4) подать жалобу на Мишина, отказавшегося меня трудоустраивать;
5) узнать о судьбе моих личных вещей (после ареста их не имели права конфисковать);
6) навести справки о Любе Сазоновой.
30 декабря 1949 года я выехала из Молотовска.
13. Возвращение в Москву
Поезд на Москву отправился из Молотовска в восемь часов вечера. Я решила ни с кем не разговаривать, так как боялась выдать в себе иностранку и привлечь к себе ненужное внимание.
В Архангельске наш поезд простоял два часа. Коротая время на вокзале, я неожиданно увидела Надю Павлову, ожидавшую возвращения Марины Стриж с вечерней смены, и очень обрадовалась встрече с ней. Надя, с которой мы пробыли в лагере вместе восемь лет, освободилась на два месяца раньше меня. Она по-прежнему выглядела привлекательной, несмотря на поседевшие волосы. Надя рассказала, что также находится под постоянным надзором МГБ и живет в Архангельске только благодаря своему директору, который при каждой очередной высылке выпрашивает для нее отсрочку. Он сделал ей отсрочку и на этот раз, но Надя чувствовала, что терпение милиции скоро подойдет к концу. После освобождения она преподавала в архангельском Институте иностранных языков и жила вместе с Мариной. У Марины было хрупкое здоровье. Услышав о моих планах, Надя посоветовала мне разыскать в Москве Регину Сташевскую. Ее брат жил во Франции и уже прислал ей все документы, необходимые для выезда из России. Возможно, она могла бы дать ценный совет, как получить разрешение вернуться на родину. Я спросила, есть ли новости от Евы Шерко, репатриировавшейся в Польшу. Но Надя ничего не знала о судьбе своей подруги. Перед отъездом Ева поклялась, что никогда нас не забудет, но из соображений безопасности, как своей, так и нашей, она нам не писала. Раздался свисток паровоза, и я вернулась в свой вагон, пообещав Наде при возможности навестить ее после возвращения, и попросила поцеловать от меня Марину.
2 января 1950 года, в десять утра, мой поезд прибыл на Северный вокзал. Я смешалась с толпой пассажиров и встречающих, повсюду слышался вопрос:
– Как вы доехали?
Мною могло интересоваться только МГБ. И точно: прямо передо мной взад и вперед ходил милиционер, и, чтобы выбраться отсюда, мне нужно было быстро мимо него проскочить. Мне казалось, он подозрительно на меня смотрит, и я дрожала от мысли, что он спросит у меня документы, – сердце стучало, губы пересохли. Я пулей пролетела мимо милиционера, едва не сбив его с ног, и, чтобы как-то снять ужасное напряжение, прошла в зал ожидания. Там меня охватили еще более страшные воспоминания. На той самой скамье, где я сидела сейчас, в 1937 году мне доводилось проводить целые ночи. Мне казалось, что ко мне снова подойдет милиционер, начнет трясти за плечо, чтобы разбудить, отведет в привокзальный участок, проверит документы и выгонит на улицу, как нищенку. Я увидела перед собой лестницу, ведущую на первый этаж, в зал ожидания для офицеров. Помню, как однажды ночью на скамейках не было мест, и я заснула прямо на этой лестнице, положив голову на ступеньку. Меня больно ударил ботинком какой-то капитан, оравший: «Это полное безобразие! По Москве уже невозможно пройти – люди спят на земле, как животные!»
Тринадцать лет прошло с тех страшных ночей, ставших прелюдией к другим еще более ужасным.
Однако нужно было действовать – для выполнения моих планов нельзя было терять времени. На улицах Москвы я не заметила никаких изменений, разве что дома, как и я, постарели. Я позвонила в квартиру 72 дома 23/7 по улице Матросская Тишина. Никто не ответил. На двери, как и раньше, висело три почтовых ящика, один из которых был когда-то моим. Дверь мне по-прежнему никто не открывал, и тогда я решила навести справки у управдома. Оказалось, что прежний управдом перешел на работу в милицию и сейчас живет в квартире напротив. Я тут же постучала к нему, и он узнал меня, как только открыл дверь. Обитатель квартиры радушно принял меня и предложил чашку чая, от которой я не отказалась. Мне не терпелось узнать, что стало с моими вещами и библиотекой Мацокина, на что мой собеседник сказал, что книги моего друга сожгли, а спустя три месяца подъехал грузовик МГБ и забрал все, что было в квартире.
Распрощавшись со всем, что когда-то было у меня в прошлом, я отправилась на поиски моей дорогой Любы. До моего ареста она жила на Преображенской площади, в самом конце Сокольнической улицы. Я поднялась в ее квартиру на четвертом этаже, но там уже жили другие люди. Узнав, что моя подруга здесь больше не проживает, с помощью разных уловок я выяснила, что она переехала в квартиру тремя этажами ниже. Когда я звонила в Любину дверь, у меня было ощущение, что я теряю сознание. Я почувствовала себя на тринадцать лет моложе, и мне показалось, будто сейчас за этой дверью я могу вновь встретить Николая, словно он ожидает меня там вместе с моей подругой. Голос Любы вернул меня к реальности. Я услышала, как она кричит:
– Аня, пойди, открой дверь, звонят!
Позади девочки, открывшей мне дверь, я увидела Любу. Взглянув на меня, она смогла лишь вымолвить:
– Боже мой! Это привидение! Андре!
Она кинулась мне на шею и расцеловала. Усадив меня на кухне, Люба прижала мою голову к своей груди и стала гладить мои поседевшие волосы. В этот момент вошел муж Любы, и она представила нас друг другу. Это был известный московский художник, которого я называю здесь Петром Ивановичем, так как не имею права разглашать его настоящее имя. Его дочь училась в Энергетическом институте имени Молотова, где я раньше работала. Люба вышла за него замуж в 1939 году. Со слезами на глазах моя подруга стала говорить:
