– Как ты изменилась, моя бедная Андре… Я должна помочь тебе найти выход! Чтобы ты смогла забыть все, что перенесла… Послушай, у тебя, как и у всех освободившихся, наверняка в паспорте стоит 39-я статья, и самое главное – добиться, чтобы ее с тебя сняли… Завтра я попробую поговорить с кем-нибудь в Кремле, кто мог бы это сделать… Это будет трудно, особенно в нынешней атмосфере, но кто не рискует, тот ничего не получит! Будь уверена…
Когда Петр Иванович ушел на работу, мы с Любой принялись болтать без умолку. Она призналась, что живет в состоянии неопределенности: они с мужем евреи, и за ними следит милиция
[120].
– Моя бедная Андре, мы живем, как в 1937 году… Мы надеялись, что после войны вернемся к нормальной жизни… но сейчас нам хуже, чем когда-либо. Идут аресты еврейской интеллигенции: врачей, инженеров, артистов, профессоров. Инженеров обвиняют в том, что они хотели взорвать метро, врачей – в том, что отравляли лекарства и еду, и все это для того, чтобы замаскировать дефицит продуктов. Они скорее обвинят невиновных в ужасных преступлениях, чем признаются в бесхозяйственности советских чиновников или убыточности колхозов.
– Но, Люба, разве ты не понимаешь, что единственный, кто в этом виноват, – это Сталин?
При этих словах лицо моей подруги приняло хорошо знакомое мне выражение – я часто встречала его у тех, кто предпочитал всячески избегать размышлений, способных привести их в стан антикоммунистов. Страх парализует разум, и даже близким друзьям не осмеливаешься высказать свои истинные взгляды. Можно стенать, рыдать, ругаться, но, когда нужно назвать имена виновных, все молчат. Пытаются сменить тему разговора. Пытаются заставить замолчать вас. Как и все, кто считал, что лучше жить в рабстве, чем умереть, Люба вскричала:
– Замолчи, Андре! Ты сошла с ума! Я советую тебе следить за тем, что говоришь, если ты не хочешь вернуться в ад, откуда ты только что вышла!
Ее слова меня не возмутили. Я просто подумала, что больше не люблю Любу, как любила ее прежде. Может быть, я уже не способна любить кого-либо. Тринадцать лет ко мне относились как к дикому животному, и я забыла, что такое нежность. Сейчас я знала, что навсегда уйду из жизни Любы, и уже стала с недоверием относиться к ней, поэтому и не раскрыла главных целей своего приезда в Москву. Мы обе старались преодолеть внезапно возникшее между нами напряжение. Возвращение Петра Ивановича восстановило дружескую атмосферу, но теперь в ней было больше формальной вежливости, чем искренности. В тот вечер художник и его жена были приглашены в гости к одному полковнику, недавно награжденному Сталинской премией. Жена этого высокопоставленного военного позвонила Любе, чтобы напомнить о приглашении: ей не терпелось показать гостям свою новую кроличью шубу с отделкой из ондатры. Люба ответила, что не сможет прийти, потому что к ней неожиданно приехала подруга с Крайнего Севера, с которой они не виделись с 1937 года, и она не хочет оставлять меня одну в первый вечер в Москве.
Я уже давно не чувствовала себя так спокойно и расслабленно. Петр Иванович говорил мало и ни разу не перевел разговор на политические темы. Вечером Люба настояла, чтобы мы с ней спали в одной постели, как раньше.
На следующее утро я привела себя в порядок и, набравшись смелости, попрощалась с Любой. В девять часов я стояла на улице Моховой перед дверью Президиума Верховного Совета, напротив кремлевского гарнизона, рядом с бывшей штаб-квартирой Коминтерна и Ленинской библиотекой. На тротуаре уже толпилось много народу, у каждого на ладони был написан свой номер очереди. Я была триста пятидесятой. Нас впустили в просторный зал со скамьями вдоль стен. В центре за столом сидели двое мужчин и женщина под охраной двух милиционеров в белых перчатках и синих мундирах с красными кантами. Окружавшие меня люди приехали из всех уголков Советского Союза в надежде на пересмотр дела или в поисках известий о пропавших родственниках. Когда в одиннадцать часов дошла моя очередь, я заявила, что хочу поговорить с товарищем Шверником
[121] конфиденциально. Женщина за столом попросила меня в нескольких словах объяснить суть моей просьбы. Я ответила, что я француженка и хочу вернуться на родину. Тогда она попросила у меня документы. Чувствуя на себе ироничные и недоверчивые взгляды милиционеров, я сделала вид, будто ищу бумаги в сумке, а затем сказала, что забыла их дома и мне придется за ними вернуться.
Когда я вышла на улицу, как раз подошел автобус, направлявшийся в сторону французского посольства. Недолго думая, я села в него и вышла на две остановки раньше, чтобы не привлекать к себе внимания. Я шла медленно, как будто прогуливаясь, и внимательно рассматривала здание, пытаясь понять, в какую дверь будет проще войти.
Я увидела большие ворота в сад, а сбоку – железную дверь, но как она открывается: на себя или от себя? Я сделала несколько шагов, но в этот момент из ворот вышел человек в черной форме МГБ и внимательно на меня посмотрел. Я сделала вид, что изучаю плакаты с изображением западных военных, пытающих корейцев. Спиной я чувствовала, что этот человек не спускал с меня глаз. Куда идти? Я была в полном отчаянии. Вернуться к Любе уже нельзя – это может ее скомпрометировать. Я ускорила шаг и вскоре оказалась на Оперной площади
[122].
Я увидела большой магазин «Мюрме Элиз» (сегодня он называется «ГУМ»), конфискованный советской властью у прежних владельцев
[123]. Я зашла в справочное бюро, чтобы узнать московский адрес Регины Сташевской. Через двадцать минут мне выдали справку, но при этом несколько раз повторили, что я дала ошибочные сведения: Регина родилась не в Париже, а в Минске. Я ничего не поняла, но, разумеется, не настаивала: все, что мне было нужно, – это адрес моей подруги.
Я позвонила в дверь. Мне открыла горничная в белом переднике и кружевном чепце. Когда я спросила Сташевскую, та сделала вид, что впервые слышит это имя. Так мы стояли, сконфуженно глядя друг на друга, пока не появилась Регина. Моя бывшая солагерница постарела, но все еще не утратила былой привлекательности. Она быстро схватила меня за руку и втащила внутрь. Вид у нее был крайне обеспокоенный и возбужденный. Когда мы остались одни, Регина принялась меня расспрашивать:
