8 января в четыре часа утра мы прибыли в Архангельск. Все пассажиры вышли, за исключением тех, у кого были билеты до Молотовска. Мы стояли еще два часа, и я боялась, что меня здесь арестуют. Мне не сиделось на месте, хотелось, чтобы поезд поскорее отправился. В шесть часов мы тронулись в путь. За три станции до Молотовска ко мне подошел кондуктор и спросил мой билет. Я знала, что его заберет мой «сопровождающий», чтобы предъявить своему начальству в качестве доказательства, что задание выполнено, а я благополучно доехала до места назначения.
14. Молотовск
Когда я вернулась в Молотовск, моя соседка Анна Власова сообщила, что в доме все были обеспокоены моим отсутствием, а когда я сказала, что вернулась из Москвы, она не могла поверить своим ушам. По словам Анны, никто меня не спрашивал.
9 января, решившись добиться выполнения распоряжения, полученного в Министерстве здравоохранения, я пошла в кабинет к Мишину, но он, несмотря на официальное предписание, отказался дать мне работу. В отчаянии я поднялась на верхний этаж того же здания и потребовала встречи с секретарем горкома партии Плюсниным
[127] – он согласился меня принять. Молча выслушав меня, Плюснин пообещал обсудить мое дело с Мишиным и предложил зайти к нему в конце дня. Вернувшись к себе, я написала первое письмо сыну Жоржу. Как мне хотелось получить от него ответ! В почтовом ящике я обнаружила письмо без марки, за которое нужно было заплатить почтовый сбор. Это было письмо от Шуры Васильевой. Она писала, что их этап заключенных находился в степях Дагестана, вдали от столицы республики Махачкалы; туда не идут поезда и добраться можно только пешком. Шура не знает, куда ее везут, но обещала сообщить, как только доберется до места назначения. Она просила насушить и отправить ей сухарей, как только получу адрес, так как некоторые ее товарищи умирают с голоду.
В пять часов вечера, вернувшись в Дом Советов, я узнала, что меня приняли на работу в ясли Дома ребенка и я должна приступить к работе завтра утром.
Получив из рук секретаря Мишина Елены Смирновой официальный документ о моем назначении, я пошла в Дом ребенка. Заведующая приняла меня довольно холодно, но, к счастью, я встретила там свою давнюю знакомую Марию Марионову, работавшую старшей медсестрой. На моем попечении было около двадцати грудных детей, брошенных матерями-одиночками. В Доме ребенка было четыре группы, в общей сложности восемьдесят малышей в возрасте от месяца до четырех лет.
Санитарные условия в яслях были ужасны: никакого садика для прогулок, отсутствовали элементарные удобства, туберкулезные дети находились в постоянном контакте со здоровыми! Моя группа была наиболее проблемной – груднички, находясь в тюрьме, питались материнским молоком и были слишком малы, чтобы привыкнуть к коровьему молоку, разбавленному водой, а потому мучились от бесконечной рвоты и диареи. Работы было невпроворот, я почти не бывала дома. Эпидемия дизентерии унесла столько жизней, что Мишин был вынужден сообщить о ней в Москву.
20 февраля 1950 года я испытала первую настоящую радость за тринадцать лет: я получила письмо от своего сына! Привожу его здесь целиком:
Здравствуйте, мама!
Приветствую Вас от всего сердца и желаю Вам крепкого здоровья.
Я получил Ваше письмо и с радостью узнал, что Вы не забыли своего сына. Я думал, что никогда больше Вас не увижу. Сколько потерянных лет! Надеюсь, мы их наверстаем, как только я получу отпуск и смогу приехать и увидеться с Вами.
О себе я Вам мало что могу рассказать, за исключением того, что в настоящий момент мы живем более или менее сносно, здоровье мое хорошее. Ответьте мне поскорее.
Целую Вас,
В марте стало известно о неожиданном увольнении начальника паспортного стола Козлова и секретаря секретного отдела Кузнецовой. Они попали в опалу из-за неспособности милиции справиться в Молотовске с бандитизмом, достигшим таких масштабов, что пришлось вызывать войска из Москвы.
Но все это для меня уже не имело почти никакого значения – теперь я часто получала письма от сына. Он беспрестанно спрашивал меня о том, как я живу, в каких условиях, говорил, что мне нужно сказать ему правду, чтобы он, в случае необходимости, попытался добиться облегчения моей участи. Жоржу было двадцать четыре года. Я не видела его с 1937 года: прошло тринадцать лет с тех пор, как нас разлучили. Трефилов сказал ему, что я умерла в ссылке. Более того, во время моего приезда в Москву он заявил, что поскольку я не могу обеспечить семейный очаг нашему сыну, то должна оставить его в покое. Семейный очаг, который я не могла дать моему мальчику в СССР, – это Франция, моя родина, его родина, и я дам ему этот очаг. С первого же письма Жоржа я приняла решение вывезти его во Францию. Отныне это будет главной моей целью. Мне не терпелось его увидеть, так как я чувствовала, что меня ждут серьезные неприятности, судя по настойчивости, с какой следили за каждым моим шагом. Я настолько привыкла к слежке, что уже не обращала на нее внимания.
10 апреля, придя на работу, я увидела, что у шести моих подопечных появились симптомы желтухи. Врач, встревоженная принятыми мною мерами, распорядились срочно госпитализировать больных детей. Когда около одиннадцати часов утра я вернулась из больницы, наш бухгалтер сказала, что мне звонила какая-то женщина, но она отказалась назвать свое имя и адрес. Я не обратила на это никакого внимания. Три дня спустя незнакомка вновь меня спрашивала, заявив, что, хотя мы незнакомы, ей необходимо со мной увидеться. Она сообщила свой адрес и попросила прийти к ней как можно быстрее. Я думала, она хочет сшить платье к Первому мая, и ответила, что сейчас очень занята, но если окажусь недалеко от ее дома, то зайду к ней. Но моя собеседница и слышать об этом не хотела, заявив, что мы должны срочно встретиться. 19 апреля она опять позвонила и настаивала на встрече. Заинтригованная, я после работы отправилась к женщине, жаждавшей со мной познакомиться. Дверь открыла девочка лет двенадцати, аккуратно одетая и, похоже, предупрежденная о моем визите. Спросив, как меня зовут, она оставила меня одну и прошла в соседнюю комнату, и я услышала, как она по-немецки по телефону сообщила матери о моем приходе. Спустя несколько минут вошла женщина, одетая в черное шелковое платье с простым белым воротничком, и сказала, что очень рада, что я наконец пришла. Она сообщила о цели нашей встречи. Недавно она получила письмо от своего американского друга, служившего в Германии. Этот друг хорошо знаком с моей сестрой Марией, проживающей в США. Этот молодой человек должен приехать в Молотовск на три дня, и если я хочу написать письмо сестре, то он ей его передаст. Я могу не бояться цензуры и быть откровенной с Мари, так как курьер, будучи американским военнослужащим, не подлежит обыску.
