Лагерные привычки развили во мне особую интуицию к сексотам: провокация, устроенная этой женщиной, была довольно грубой. Я поднялась и сухо, без крика заявила ей:
– Мадам, я француженка, и мое единственное желание – вернуться к себе на родину. Я буду вам обязана, если вы отныне не станете беспокоить меня подобными предложениями. Я не знаю никакого американца, я живу в изоляции от всех и не желаю никаких новых знакомств. Если моя сестра Мари хочет навести обо мне справки, пусть обращается в советское посольство в Нью-Йорке. Передайте вашему начальству из МГБ, где вы работаете, что официальной почты мне вполне достаточно, чтобы самой отправлять корреспонденцию. Прощайте, мадам.
В мае я получила повестку от Кузнецова явиться в Дом Советов в Архангельске. Чтобы попасть в Архангельск, я должна была сесть в поезд, отправляющийся из Молотовска в полшестого утра и прибывающий в восемь часов. Зимой через Двину переправлялись на санях, а летом – на лодке. Здание архангельского городского управления милиции располагалось в конце улицы Павлина Виноградова. Я неспешно дошла туда, так как мне было назначено на десять часов утра.
В девять тридцать, стоя перед закрытой дверью кабинета № 59, откуда мне прислали повестку, я узнала, что в этом кабинете сидят люди из МГБ. Ровно в десять часов человек в штатском и следовавшая за ним женщина с папкой вошли в комнату, где я находилась. Делая вид, что меня не видят, они проследовали в кабинет 59. Почти сразу этот человек вновь появился на пороге кабинета и знаком предложил мне войти и сесть на один из двух стульев.
Кузнецов, молодой человек, которому едва исполнилось тридцать, был представителем министерства РСФСР из Москвы. Он занимался вопросами репатриации иностранных граждан, находящихся на территории Архангельска. С ним была сотрудница МГБ. Без лишних слов они приступили к допросу.
Кузнецов: Сенторенс, с какими намерениями вы ездили в Москву?
Я: В 1946 году я подала заявление о возвращении на родину. За четыре года у вас было достаточно времени навести обо мне все необходимые справки. Так как я не получила ответа, то отправилась в Москву в надежде встретиться с председателем Шверником, чтобы объяснить ему суть моего дела. Но вы прекрасно знаете, что я могла предпринять эту поездку только тайком, так как с моим паспортом в столице запрещено оставаться дольше двадцати четырех часов.
Кузнецов (взглянув на какую-то бумагу на письменном столе): Действительно, вы не имели права оставаться в Москве более двадцати четырех часов, но вы провели там свыше сорока восьми часов. Вы знаете, что за это вам грозит два года тюрьмы? И еще: скажите, зачем вы пытались войти во французское посольство?
Я: А вы не считаете естественным желание увидеть, даже издалека, то, что напоминает вам о вашей стране?
Пока мы обменивались репликами, сотрудница МГБ пристально меня разглядывала. Неожиданно она вмешалась в разговор.
Женщина: Сенторенс, у вас, кажется, есть сын? И вы хотите оставить его и уехать во Францию? Я вас совершенно не понимаю!
Я: Да, у меня есть сын двадцати четырех лет, и уже тринадцать лет, как я разлучена с ним. Он теперь взрослый человек и не нуждается во мне.
Женщина: Я с вами не согласна. Ребенку, независимо от возраста, всегда нужна мать. И потом, почему вы так настойчиво хотите вернуться во Францию? Те, кто вернулись оттуда, утверждают, что там ужасная жизнь, повсюду безработица, а во многих районах царит голод.
Я: Неужели вы думаете, что меня можно испугать холодом и голодом? Не забывайте, что я провела восемь лет в лагере. Вы считаете, что там я буду более несчастна, чем здесь?
Я продолжала говорить, но чувствовала, что мне расставляют ловушку, ожидая момента, когда я потеряю контроль над собой. Поэтому я замолчала, хотя с удовольствием бы плюнула в рожу этой бабе, смотревшей на меня с издевкой.
Кузнецов: Сенторенс, предупреждаю вас о том, что вам не надо возвращаться в Москву. Вот, держите ответ на ваше заявление о репатриации. Вы советская гражданка, а французам нечего совать нос в наши дела!
Я с нетерпением ждала, когда же кончится этот разговор. Мне казалось, что мои силы на исходе. Наконец женщина поднялась и, собрав бумаги, вышла из комнаты. Они с Кузнецовым выполнили свою задачу – предупредили о том, что мне грозит. Если я предприму какие-то новые шаги, это не кончится только административными мерами. И мне решать, прислушаться к их рекомендациям или нет.
На следующий день на работе я рассказала Марии Марионовой о разговоре с Кузнецовым. Бедняжка выглядела совершенно изможденной и обезумевшей от страха. Она ответила:
– Андре, у меня больше нет сил здесь работать. Мне кажется, что все мы рискуем попасть в тюрьму. Я не хочу больше ждать катастрофы, ответственность за которую повесят на нас. Каждый день умирает все больше детей. Сегодня звонили из Архангельска и просили приготовить десять кроваток для новорожденных, а у нас нет ни еды, ни лекарств, чтобы заботиться даже о наших. Они все рехнулись, включая Мишина!
Не выдержав этих бесконечных требований, Мария уволилась под предлогом беременности. На ее место пришла Анна Попова, самодовольная женщина, чей муж был морским офицером в запасе и проживал в ягринских казармах. В то же время стало известно об увольнении главврача и замене его на Софью Капустину, мать троих детей и жену инженера завода № 402.
В первые дни июня нам велели отправить всех детей старше четырех лет в другие помещения детдома – мы ожидали из Котласа новую партию из тридцати детей, рожденных в лагерях матерями-одиночками. Дело тут было не столько в безнравственности этих женщин, сколько в их желании облегчить свою участь – использовать единственную возможность на девять месяцев получить освобождение от изнурительной работы.
Дом ребенка в Молотовске. Конец 1940-х гг. Из архива Жерара Посьелло
Андре Сенторенс (стоит, вторая слева) с коллегами по Дому ребенка. Молотовск, апрель 1950. Из архива Жерара Посьелло
20 июня мне поручили принять тридцать новых подопечных и заниматься ими в период обязательного карантина. Это были несчастные малыши, худые, голодные и беспрестанно плачущие. Когда я их раздела, чтобы помыть, то с удивлением обнаружила почти у каждого деревянный крестик на шее. Бóльшая часть детей, родившихся и выросших в лагерях, имели задержку в интеллектуальном и физическом развитии. Из тридцати малышей двадцать семь были детьми уголовниц и трое – политических с Украины.
В июле я повидалась со своей подругой Татьяной Катагаровой, которая пожаловалась мне на вновь возникшие проблемы. Ее сын, проживавший вместе с ней на улице Республиканской, учился в Институте подводного кораблестроения и должен был поехать в Ленинград для сдачи экзаменов. Незадолго до нашей встречи Татьяну вызвали опер Лаврентьев и секретарь Маулина (она теперь работала вместо Костова в паспортном столе милиции) и заставили ее подписать обязательство уехать из Молотовска в течение десяти дней. Ей разрешили ехать через Москву, чтобы она могла зайти в Министерство здравоохранения по вопросу нового трудоустройства.
