Приставленная ко мне конвоирша получила приказ тщательно меня обыскать и выполнила это задание как примерная ученица. В час ночи меня повели по длинному коридору мимо тюремных камер. На первом этаже конвоирша открыла железную дверь, и мы поднялись по красивой лестнице, покрытой зеленым ковром. На третьем этаже мы остановились. Войдя в узкий, плохо освещенный проход, я, наконец, оказалась в уготовленном мне застенке. Это была камера 2 на 1,25 квадратных метра, без окна, со скамьей, парашей, железной кроватью с простыней, серым одеялом и полотенцем. Лампочка в камере горела всю ночь.
Тюремный режим был такой: подъем в шесть часов утра, отбой в одиннадцать вечера. В течение дня запрещалось спать или просто лежать на кровати без разрешения врача. Я должна была оставаться в сидячем положении, так чтобы ноги доставали до пола. Было запрещено громко разговаривать и звать надзирателей. Допросы проходили, как правило, ночью, и всегда в разное время. Продуктовые передачи можно было получать только с разрешения следователя. Никаких свиданий и переписки. С разрешения следователя можно было брать книги в тюремной библиотеке на десять дней. В зависимости от серьезности вашего дела могли разрешить или не разрешить получение дополнительных продуктов три раза в месяц, но этот вопрос решался каждый раз индивидуально.
В воскресенье 24 февраля я чуть не упала с нар от оглушительного электрического звонка и услышала, как надзиратели звенят связками ключей у дверей камер. Заключенных по очереди выводили в туалет. В семь часов утра я получила пятьсот граммов черного хлеба, кружку кипятка и чайную ложку сахара. В одиннадцать тридцать мне полагалась баланда из соленой рыбы и сто пятьдесят граммов овсяной или ячменной каши. В пять вечера нам давали сто пятьдесят граммов жидкой каши и кружку кипятка.
В воскресенье, в два часа дня, меня повели на пятый этаж в кабинет 352, и там я вновь столкнулась лицом к лицу с ухмыляющимся Ивановым.
– Ну что, Андре, как ваше самочувствие? Не очень-то комфортное существование, правда? Я надеюсь, что нескольких часов в одиночке вам было достаточно, чтобы хорошенько подумать. Вчера вечером или сегодня утром вы так упорствовали, что я не решился попросить вас заполнить и подписать эту анкету. Я уверен, сейчас вы будете вести себя более благоразумно.
Несмотря на слова Иванова о том, что меня «задержали» только для установления личности (срок этого задержания по советским законам не может превышать десяти дней), я отказалась подписывать протянутую мне анкету, так как не признавала себя советской гражданкой.
– Иванов, я не верю ни одному вашему обещанию. Если вы сочувствуете, зачем запирать меня в камере? Зачем ко мне приходил главный надзиратель и угрожал посадить меня в ледяной карцер, если я не продемонстрирую послушание?
Иванов тут же поднял телефонную трубку и позвонил главному надзирателю.
– Что там произошло сегодня утром с Сенторенс?
– Она обозвала надзирателя словом на букву «м».
Иванов пристально посмотрел на меня.
– Почему?
– Потому что он через глазок в камере запретил мне сидеть, обхватив голову руками.
Иванов запретил главному надзирателю отныне принимать в отношении меня какие-либо дисциплинарные меры, не дав ему даже ничего возразить. Затем он ласково обратился ко мне:
– Вот, Андре, куда вас завел ваш развод с Трефиловым. Если бы вы себя убедили в том, что никогда не вернетесь во Францию, у вас не было бы никаких проблем.
Меня отправили обратно в камеру, и я на мгновение впала в депрессию. Я провела там десять дней, и из-за обездвиженности и отсутствия сна мои ноги начали опухать.
5 марта, в два часа дня (похоже, меня избавили от ночных допросов), меня потащили на второй этаж. Кабинет 217 выглядел куда более роскошно, чем те, что я видела ранее. Человек лет тридцати с небольшим, в звании капитана МГБ, вежливо поздоровался со мной и, предложив сесть, с ходу стал спрашивать о моих приключениях у французского посольства.
Здание УФСБ (бывшее УМГБ) в Архангельске на Троицком проспекте, где проходили допросы Андре Сенторенс. 2019. Фото Д. Белановского.
– Для начала скажите, кто вы?
– Капитан Зубов, ваш следователь. Согласно материалам вашего дела, вы обвиняетесь в шпионаже в пользу Франции. В ваших же интересах не препятствовать расследованию, ничего от нас не утаивать и признаться, где находится резиденция завербовавшей вас организации?
– Это, вероятно, очередная советская шутка?
– Отрицать совершенно бесполезно. Мы знаем, что у вас было задание передать схему расположения главных стратегических объектов Молотовска.
– И как, по-вашему, я должна отвечать на подобные глупости?
– На сегодня допрос окончен. Подумайте хорошенько над вопросами, которые я вам задал, ваше дело очень серьезно.
Меня тут же отвели обратно в камеру, но 7 марта, в десять часов утра, я вновь оказалось у Зубова. Рядом с ним сидела какая-то женщина и курила папиросу. Увидев меня, Зубов воскликнул:
– Вот шпионка, завербованная французами! Сенторенс, эта женщина – заместитель прокурора. Поговорите с товарищем Шершенко.
Эта советская дама выглядела менее ограниченной и менее жестокой, чем те, кого мне доводилось встречать ранее. Она вежливо попросила объяснить причины, заставившие меня учинить скандал у французского посольства, и я рассказала ей о своих приключениях. Она выслушала, не перебивая, а затем сказала:
– Андре, перед тем как сделать то, что вы сделали, вы должны были обратиться к нам, а не к французам. Вы советская гражданка. Теперь-то вы понимаете всю тяжесть своего поступка? По отношению к советской власти вы совершили не просто предательство, а устроили международный скандал. Я ознакомилась с письмами вашего сына. Мне кажется, если бы я была матерью, я никогда бы не подумала бросить своего ребенка, а это именно то, что вы намеревались сделать, ведь так?
– Гражданин прокурор, я не чувствую себя виноватой ни в чем. Я француженка, и вот уже четырнадцать лет, как у меня нет никаких известий о моей семье, которая даже не знает, жива я или нет. Я считаю, что имею полное право связаться со своей родней через представителей моей страны. В чем вы видите здесь преступление?
– Андре… когда вы приехали в СССР в 1930 году, вы не думали, что больше никогда не вернетесь во Францию?
– Разумеется, нет, если бы эта мысль пришла мне в голову, я бы никогда не покинула свою родину!
Я уже почти не могла ходить: мои ноги распухли из-за того, что я вынуждена была находиться в неподвижном положении. Врач, к которой я обратилась за помощью, разрешила мне класть ноги на табурет три часа в день.
Я стала стучать расческой по правой стене камеры. Мне ответили. Так я узнала, что заключенная, пытающаяся установить со мной связь, – бывшая секретарша Виноградова, директора завода № 402 в Молотовске, арестованная за шпионаж. Моим соседом слева был архитектор, построивший эту тюрьму, в которой сам же и сидел. Однако на следующий день мне уже не ответил никто, ни справа, ни слева, и я вновь оказалась в одиночестве в четырех стенах.
