Чтобы окончательно подавить восстание, Сталин в 1949 году приказал выслать три четверти населения
[139]. Таню с семьей выслали в Архангельскую область. Пробыв полтора месяца в пути, ссыльные оказались в лесах без крыши над головой. Шестьдесят пять процентов из них погибли. Родители и четыре сестры Тани скончались в этих нечеловеческих условиях.
Тем не менее после своего возвращения из Германии Таня вышла замуж за молодого человека, служившего в войсках НКВД на русско-польской границе. Вскоре после свадьбы ее муж был командирован в советскую зону оккупации Германии. После отъезда мужа Таня обнаружила, что беременна, ее ребенок умер в лесу.
– Если ты сможешь вернуться во Францию, Андре, постарайся разыскать моего старшего брата и рассказать ему, что с нами произошло… Скажи ему, что наш брат, бывший вместе со мной у «бандеровцев», зарезал себя ножом, когда МГБ пришло его арестовывать… Следователь хотел знать, играла ли я какую-либо роль в этой подпольной организации. Прошлой ночью он избил меня, чтобы заставить признаться. Но я ничего не сказала. Он заявил, что оставит меня в покое на несколько дней. За это время специальный агент отправится на место, чтобы собрать материал для моего дела, и, если действительно обнаружится, что я была в партизанах, мне придется остаться в тюрьме до конца своих дней. Но я не боюсь: никого из тех, кто меня знал, там уже не осталось, да и никто из них не выдал бы меня русским!
Я тут же поднесла палец к губам и сделала Тане знак молчать – я больше не доверяла Маргарите: предав подругу детства, она могла предать кого угодно.
Вечером 1 апреля за мной пришел надзиратель. Я была почти рада этому: один вид Маргариты вызывал во мне отвращение. В кабинете Зубова я увидела Мартынова. Показывая на ворох бумаг, лежавших перед ним, следователь заявил, что у него есть на меня новые показания. Я пожала плечами: что еще можно добавить к той лжи, которую он уже собрал обо мне? Мартынов за это время не произнес ни слова, поднялся и вышел. Зубов зачитал показания Михаила Мамонова о нашей встрече 18 февраля. Из этих россказней я запомнила только одну фразу, якобы произнесенную мной: «До революции люди жили лучше, чем при советской власти». На это я заметила Зубову, что во время революции 1917 года мне было десять лет, что я жила во Франции и не знала ничего о том, что происходит в России; в данной ситуации я не вижу дальнейшего смысла зачитывать мне эти показания и продолжать допросы, цель которых – признать меня виновной в том, чего я физически не могла сделать или задумать. Но Зубов был другого мнения:
– Хочешь ты или нет, Андрюшка, но тебе придется ознакомиться со своим делом.
И он оставил меня, как обычно на ночь, на табурете. Неожиданно я спросила его:
– Зубов, знаете, что я думаю, глядя на вас?
– Разумеется, нет.
– Что, если бы Ленин был еще жив, он не позволил бы вам использовать фальшивые документы, чтобы арестовывать и осуждать честных людей, никогда никому не причинявших вреда!
Услышав эти слова, Зубов вскочил, ударил кулаком по столу и велел замолчать, заявив, что я не имею права произносить имя Ленина! Он тут же отправил меня обратно в камеру, где я легла, постаравшись никого не разбудить. Я была вполне довольна собой.
2 апреля, в десять часов утра, Таню вновь вызвал к себе следователь и попросил сообщить, о чем с ней говорят сокамерницы. Когда она сказала, что ее соседка по камере – француженка, следователь улыбнулся и сказал:
– Я знаю… мы ее хорошо знаем, это наш дикий соловей…
Я расстроилась из-за Тани. Возвратившись днем, она сказала, что ей устроили очную ставку со свидетелями: двумя ссыльными мужчинами и двумя вольнонаемными девушками, причем последние утверждали, что Таня вела среди них антисоветскую агитацию. Спустя некоторое время после приезда в Архангельск она работала в лесу с бригадой из пятнадцати человек. С полудня до часа дня, во время обеда, «комсомолки» занимались пропагандой – читали вслух газет, чтобы побудить ссыльных работать активнее, и убеждали их, что когда-нибудь они будут реабилитированы и получат право создать семью или воссоединиться со своими родственниками. Две вольнонаемные девушки, работавшие счетоводами, неоднократно приглашали Таню к себе. Однажды одна из них попросила рассказать им о Германии. Таня доверчиво рассказала, что ей повезло, так как хозяин, у которого она работала, прилично ее кормил. Более того, Таня из ссылки написала своему брату в Париж и получила от него ответ. Естественно, она не могла написать ему обо всем. Но в одном письме она рискнула намекнуть на то, что ее материальные условия были настолько стесненными, что у нее нет даже соли. Это письмо попало в руки МГБ и было приобщено к делу. Хотя ее напарницы отрицали, что Таня вела с ними антисоветские разговоры, следователь положил в папку показания двух девушек и это злополучное письмо. Бедная Таня! Мой опыт подсказывал, что этого достаточно, чтобы обвинить ее по статье 58–10–1.
Я же теперь часто общалась с прокурором Шершенко – она призывала меня к благоразумию, уверяя, что не намерена отправлять меня в лагерь. Как эта женщина ни старалась демонстрировать человечное отношение ко мне, я не верила ни одному ее слову.
5 апреля, в одиннадцать часов вечера, сразу же после отбоя, мы внезапно услышали крики на улице, от которой нас отделяла лишь дорожка, идущая от въездных тюремных ворот. Маргарита тут же бросилась к узкому проему в стене, узнав среди криков голос своего мужа. Тот ругался с тюремной охраной, очевидно, преградившей ему путь:
– Где моя жена? Я хочу ее видеть! Если вы не дадите мне с ней увидеться, клянусь, завтра я приду сюда с черноморскими матросами и разнесу это ваше разбойничье гнездо!
Разумеется, охранники быстро его утихомирили, и мы уже больше ничего не слышали. На следующий день он не появился, и с тех пор его жена ничего о нем не слышала. Вот оно, советское правосудие!.. Единственным результатом этой истории было то, что Маргариту перевели в другую камеру, и теперь мы с Таней могли разговаривать более свободно.
В тот же день в три часа дня Таню опять повели к следователю. Пока ее не было, я узнала, что нашего соседа семидесяти двух лет приговорили по статье 58–8
[140] к двадцати пяти годам лагерей. Узнав об этом сроке, старик поблагодарил советскую власть за то, что она подарила ему дополнительные двадцать пять лет жизни.
