В 21-м и 22-м лагпунктах действовали две закрытые тюрьмы. Большинство пациентов Вятлага прошли через тюрьмы для убийц-рецидивистов. Узников помещали в карцер, где они сидели от трех месяцев до одного года со связанными ногами и руками. Табуретка в камере была привинчена к полу, а кровать после утреннего подъема автоматически складывалась. Еда состояла только из хлеба и воды. Иногда, если преступление было не особо тяжким, заключенные имели право на баланду один раз в день. Тяжесть наказания определялась в Москве, где выносили решение на основании личного дела заключенного, переданного администрацией лагеря. Сам преступник даже не знал об этом, пока его не бросали в карцер. В первый день заключенный сидел в камере один, и, если он вел себя тихо, к нему подселяли еще двух-трех человек. Можно только догадываться, в каком физическом состоянии эти злодеи возвращались в лагерь, где, уже потеряв человеческий облик, при первой же возможности принимались за старое.
Доктора Казан и Абдулаев настойчиво приглашали меня, Нину Годыреву и медсестру из третьего отделения Лизу Касаткину отметить в их компании армянскую Пасху. В своей комнате (рядом со стационаром) с восточными коврами на стенах они разложили на столе деликатесы – миндальные булочки и слойки с медом. Доктор Казан контрабандой пронес бутылку армянского коньяка, засунув ее в мешок с овсом, подвешенный к шее лошади, на которой он ездил обследовать туберкулезных больных. Наша вечеринка проходила так весело, что мы даже забыли, что находимся в Вятлаге. В этот момент нам сообщили о самоубийстве нашего коллеги, двадцатилетнего юноши. Его звали Тадек, он был студентом-медиком из Эстонии, которого доктор Казан в свое время обнаружил в 32-м лагпункте, в очередной раз приехав туда с осмотром. Подделав рентгеновский снимок, доктор Казан добился перевода Тадека в 16-й ОЛП в качестве медбрата отделения доктора Абдулаева. Пока мы отмечали Пасху, Тадека вызвал к себе опер и приказал готовиться к переезду. Вернувшись, бедняга Тадек в отчаянии проглотил таблетки снотворного и уснул, чтобы больше никогда не проснуться. Этот несчастный молодой человек был арестован в 1950 году в Таллине.
Николай Давыдович, секретарь Нины Годыревой (бывший офицер торгового судна в возрасте тридцати пяти лет, отлично говоривший по-французски, он был осужден по статье 58–10 и проходил курс лечения от пневмоторакса), сообщил мне, что я должна готовиться к отъезду – опер уже послал за мной конвоира из 3-го сельхоза. Мой отъезд был назначен на самое ближайшее время. Больные хотели, чтобы я осталась, и даже протестовали против моего отъезда, но все мы знали, что сопротивляться бесполезно. На тот момент я была единственной политической в 16-м лагпункте. Чтобы не допустить каких-либо действий со стороны пациентов, в девять часов вечера меня заперли в комнате и выпустили только в семь утра. Я не имела права разговаривать с людьми ни о чем, кроме работы. В моем личном деле Нина Годырева написала, что я должна каждый месяц проходить медосмотр и сдавать анализы, так как могла заразиться туберкулезом от больных.
2 апреля, в пять часов утра, я покинула 16-й ОЛП. Всю ночь опер ходил между бараками в сопровождении двух охранников и несколько раз заглядывал, чтобы проверить, на месте ли я. Врачи и Николай приготовили мне хороший завтрак и до самого моего отъезда не оставляли меня ни на минуту. Маргарита Пататуева и Нина Комарова попрощались со мной издалека – им было запрещено выходить из женского туберкулезного отделения. Перед тем как за мной захлопнулась дверь, Николай Давыдович крикнул мне по-французски, помахав рукой над головой:
– Мужайтесь, Андре! Следующим этапом вы отправитесь на площадь Согласия! Я в этом уверен!
Я больше никогда не видела Николая. Мне сообщили, что опер потребовал его перевода в 32-й ОЛП, откуда он выходил каждый месяц на медицинской осмотр из-за своего пневмоторакса.
Пройдя три километра пешком, я добралась до железной дороги и села в уже переполненный вагон. Три четверти заключенных вышли в административном центре № 5; среди тех, кто пришел на их места, было пять политических из Москвы, в том числе три женщины-адвоката. На стенах вагонов были нацарапаны тысячи имен вперемежку с названиями печально известных советских концлагерей.
Мы прибыли на место в пять часов вечера, и одна из заключенных отвела нашу группу в столовую, где нас обыскали охранники. Сельхоз № 3
[148] – это лагерь, находившийся далеко от железной дороги и соединенный с ней веткой узкоколейки. Вагонетка от станции до лагеря ходила только раз в день, и, если заключенные опаздывали к ее отправлению, им приходилось идти пешком пятнадцать километров. Сельхоз № 3 был предназначен для политических заключенных и отличался чрезвычайно строгим режимом. Обладая необъятными посевными площадями, сельхоз № 3 поставлял в подразделения Вятлага овощи, зерно, сено, мясо, молоко, яйца и птицу. Руководил сельхозом человек по фамилии Кумин, известный тем, что его боялись даже сослуживцы и другие лагерные начальники. Кумин ненавидел политических заключенных с тех пор, как в 1935–1937 годах был следователем НКВД. Его жестокость уже стала притчей во языцех, а приказы бригадирам на стройках обычно сводились к следующему:
1) среди заключенных не может быть больных;
2) заключенные остаются работать на стройке до тех пор, пока не выполнят норму.
Вдоль дороги, ведущей к баракам, висели плакаты, призывающие заключенных работать лучше, потому что советская родина нуждалась в древесине. Кроме того, плакаты постоянно напоминали о том, что мы со всех сторон окружены «капиталистами». Лозунги взывали: «Мир! Мир! Нет фашизму!»
У входа в столовую висела большая доска почета с именами заключенных, регулярно выполнявших норму. На противоположной стороне красовался плакат с изображением громадного крокодила, размахивающего трезубцем, под которым вывешивали фамилии лодырей – тех, кто выполнял не более двадцати процентов нормы и, следовательно, не зарабатывал паек.
В шесть часов вечера с работы вернулись бригады: люди шли, согнувшись от усталости, в пропитанной грязью одежде. Рядом со мной стояли две женщины, до ареста работавшие в московской адвокатуре. Потрясенная этим жалким зрелищем, одна из них спросила меня:
