В группу Бориса входили семнадцатилетние подростки, а четырем девушкам было всего по шестнадцать лет. Их всех арестовали за деятельность, наносящую ущерб государственной безопасности. Бориса приговорили к двадцати пяти годам и отправили в Лефортовскую тюрьму, и с тех пор его мать ничего о нем не слышала.
В декабре 1950 года Римму арестовали за попустительство: она не следила за тем, чем занимаются ее дети, и не дала им должного советского воспитания. Беллу (в то время ей было двадцать лет) также арестовали за то, что она не донесла на своего младшего брата. Римму осудили по статье 58–10 к восьми годам лагерей, а Беллу – к пяти годам по статье 58–12.
Выслушав печальную историю Риммы Слуцкой и ее детей, я доверилась своей новой подруге и сказала, что у меня есть записка для инженера Маевского. Она тут же предложила познакомить меня с ним.
Инженер-авиаконструктор Маевский был человеком среднего роста, ему было лет пятьдесят. После возвращения из командировки во Францию его арестовали за антисоветскую агитацию и приговорили к десяти годам лагерей по статье 58–10 за то, что он публично высказывал свое восхищение Францией и завидной судьбе французов. Передавая ему записку, я объяснила причины своего пребывания в лазарете 4-го лагпункта.
– Раз вы медсестра, – сказал он мне, – я поговорю о вас с главврачом, он единственный, кто может разрешить вам остаться здесь.
Уже через полчаса Маевский представил меня главврачу Замбахидзе. Выслушав меня, тот, от которого зависела моя судьба, сказал:
– Вы лучше меня знаете, какие указания мы получили, но я постараюсь что-нибудь для вас сделать. Например, я могу определить вас пациенткой во второе отделение. Там вы отлежитесь несколько дней, а потом, по-прежнему в качестве пациента, начнете работать в третьем отделении для новорожденных под руководством доктора Литвинова. Только будьте осторожны, никому ничего не говорите! Вы меня понимаете?
Доктор Замбахидзе, сорокалетний грузин, на первый взгляд казался суровым и грубым, но в действительности был милым человеком, проявлявшим сострадание к несчастным заключенным. Отсидев по политической статье в Вятлаге, он получил штамп с 39-й статьей и вынужден был остаться работать главврачом в лагере.
Меня положили во второе отделение. Это был длинный, побеленный известкой барак с небольшой террасой и несколькими скамьями, куда пациенты могли выходить подышать свежим воздухом. Внутри барак был разделен на две части. В одной части на сотне двухэтажных нар лежали неизлечимые больные, не имевшие семей, и выздоравливающие пациенты. В другой части был десяток коек для политических, находящихся на лечении или обследовании. Справа от входа на ближних койках лежали ослепшие молодые женщины. Большинство из них выросли в детских домах, где режим ничем не отличался от лагерного. Все эти несчастные ослепили себя сами с помощью каких-то капель с единственной целью – не работать. Вторую женщину, лежавшую слева от входа, звали Люба Зелинская, в прошлом она была лагерной знаменитостью. Эта привлекательная черноглазая блондинка пользовалась невероятным успехом у уголовников. Но неверность была у нее в крови, и обманутые любовники избили ее с такой жестокостью, что сломали ей позвоночник, – теперь эта порочная молодая женщина, на совести которой было пять убийств, была закована в гипс до конца своих дней. В таком состоянии ей предстояло провести еще семьдесят пять лет! Она ужасно страдала и стонала от каждого движения. Справа от Любы лежала женщина двадцати пяти лет, которая могла передвигаться только на коленях, – виной тому пресловутая «мастырка», вызвавшая обширное воспаление, буквально иссушившее ноги несчастной.
Я заняла койку, предназначенную для политических. Рядом лежали еще пять заключенных из 3-го сельхоза. У четырех из них была двойная овариотомия. Пятая, евангелистка, страдала неоперабельной фибромой. Она отказывалась от помощи и просила только одного – чтобы Господь призвал ее к Себе.
Медсестру нашего отделения, рижанку, звали Салма, она была бывшим секретарем председателя Совета Латвии
[151] в период советской оккупации. Салма, блондинка с голубыми глазами, бегло говорила по-английски и по-французски. В 1942 году она была арестована, и временный трибунал Риги приговорил ее к бессрочному заключению
[152]. Тогда же Салме предстояла операция груди. Ей сделали переливание крови, но по недосмотру не провели анализ крови донора. Бедняжке перелили кровь сифилитика, отчего она страдала вот уже десять лет. Салма периодически обращалась в Президиум Верховного Совета с просьбой сообщить ей срок ее заключения, но ни на одно из писем не получила ответа. К моменту нашего последнего разговора она уже отправила сто пятьдесят заявлений.
25 июля Салма заболела, и главврач распорядился, чтобы я ее заменила. Я была от этого не в восторге: работа с подобными больными не была синекурой. Днем и ночью ко мне приводили симулянток, наглотавшихся всякой дряни для того, чтобы их положили в лазарет, где они могли бы встречаться с мужчинами. Им делали промывание желудка. Вечерами, как только врачи уходили с работы, надо было видеть, с какой скоростью эти женщины переодевались и приукрашивались в моем кабинете, спрашивая разрешения пойти прогуляться. Я прекрасно понимала, что они идут на свидания, но советовала им не попадаться, потому что накажут именно меня.
В начале сентября я впервые попала в операционную, куда сопроводила Салму, которая медленно шла на поправку. Ей предстояло очередное переливание крови, чтобы вывести из организма токсины, но некоторые врачи опасались, что у нее рак. Процедуру проводил профессор Утцаль, ассистировал доктор Калимбах
[153]. Профессор Утцаль, семидесятидвухлетний старик, член Академии наук и личный врач Сталина, был арестован в 1937 году. Его обвинили в участии в «заговоре врачей», отравивших Максима Горького и его сына
[154]. Получив десять лет лагерей, Утцаль, в конце своего лагерного срока должен был оставаться под надзором МГБ. В 1949 году его отыскали в Вятлаге и привезли в Москву, чтобы он прооперировал пациента в маске, имя которого от него держали в тайне. Очевидно, это была какая-то важная шишка, так как после возвращения ему заменили пожизненную ссылку на пять лет, но он уже не хотел уезжать из Вятлага и в январе 1955 года еще там оставался.
