Другая часть этапников состояла из директоров и продавщиц магазинов, обвиненных в растрате и присвоении имущества, за что им дали от пятнадцати до двадцати пяти лет лагерей. Кроме них, в этом этапе было немало председателей колхозов и совхозов. Последние оказались в лагерях потому, что в сезон 1951–1952 годов случился неурожай кормовых культур, и председатели колхозов и совхозов, получив положительное заключение ветеринарных комиссий, решили забить скот, чтобы не дать ему умереть от голода в хлевах. Неожиданно на рынках в изобилии появилось мясо по низкой цене. Но Кремль не поддержал столь значительное сокращение поголовья скота (хотя и понимал, что оно было вынужденным) и, чтобы скрыть нехватку кормов, объявил это вредительством. МГБ обвинил председателей колхозов и совхозов в том, что они, будучи участниками антипартийного заговора, намеренно забивали советский скот. Одним словом, типичная история, закончившаяся арестом мнимых заговорщиков. Это были обычные методы, применяемые в СССР при Сталине, для того чтобы переложить на других ответственность за ошибки, совершенные власть имущими. Что касается директоров магазинов и продавщиц, то они оказались здесь либо потому, что не смогли выполнить план по продажам, либо потому, что несколько увлеклись торговлей на черном рынке. Этот приток заключенных был хорошим «подарком» к Новому году: он оставил нам еще меньше надежд на перемены в политике советского руководства. Мое возвращение во Францию отодвигалось на все более и более неопределенный срок.
Дети, которых мне доверили опекать, умирали в большом количестве из-за отсутствия антибиотиков, а их матери обвиняли нас в том, что мы их намеренно убиваем. Тела этих несчастных детишек, как правило, не вскрывали. Кроме того, морг был постоянно переполнен обезглавленными телами, поступавшими к нам из 18-го, 19-го, 20-го и 21-го лагпунктов. Это был неописуемый ужас.
3 января я увидела, как из сельхоза № 3 прибыли Нина Следзинская и Мария Кузнецова. Мария ужасно изменилась с тех пор, как я ее видела в последний раз. Она была мертвенно бледна, врачи подозревали у нее рак желудка. Я отвела ее в третье отделение, чтобы попросить Салму уделить ей как можно больше внимания. У Нины была больная печень, и ей требовалась консультация профессора Утцаля. Я напросилась сопровождать ее, так как хотела познакомиться с профессором и спросить его, не слышал ли он о Мацокине во время своего пребывания на Лубянке. Нине была назначена консультация на 6 января.
В отделении, где я работала, у моей помощницы был приятель, прибывший из 18-го лагпункта. Чтобы увидеться с ней, он проглотил большой гвоздь. В ожидании операции он пил чифирь. Этому парню предстояла операция уже в третий раз, и по той же самой причине. Впрочем, он был отпетый мерзавец, и я недоумевала, как моя помощница смогла оказаться во власти этого уголовника. Но этот гвоздеглотатель не знал, что все мужчины должны покинуть 4-й ОЛП. Когда он понял, что ему вновь придется расстаться со своей подругой, то впал в дикую ярость. Он угрожал любому, кто к нему приближался, и все только и мечтали, как бы поскорее от него избавиться.
4 января мы стали свидетелями обычной сцены – беспорядков, вызванных тем, что мужчин разлучали с женщинами. Весь гарнизон был поднят на ноги и выстроен в два ряда перед хирургическим отделением, откуда требовалось вывести пятьдесят пациентов. Лежачих больных несли на носилках к грузовикам. Было ужасно холодно, стоял сорокаградусный мороз. В грузовиках несчастные дрожали как осенние листья. Отъезд пришлось задержать, так как трое мужчин вскрыли себе вены. Их надо было зашить и перевязать перед тем, как выпустить. Только в семь часов вечера колонна двинулась в путь. Мы с Салмой и Риммой попрощались с инженером Маевским – его переводили в лазарет 13-го лагпункта на должность начальника лаборатории.
6 января я смогла увидеться с профессором Утцалем. Обследовав Нину и не найдя ничего серьезного, он хотел отправить ее обратно в сельхоз № 3. В этот момент вмешалась я с просьбой дать моей подруге еще несколько дней отдыха. Он был очень любезен и, узнав, что я женщина из 1937 года, начал болтать со мной. К сожалению, он ничего не слышал о Мацокине, зато рассказал мне, что недавно вернулся из Москвы и слышал там, что статья 58–10 будет скоро отменена, а значит, я могу надеяться на досрочное освобождение. Я так обрадовалась этой новости, что кинулась ему на шею. День выдался удачный, и в довершение ко всему профессор согласился положить Нину во второе отделение на лечение.
Детская смертность беспрестанно увеличивалась, и к нам на подмогу пришла осужденная за аборт доктор, которую я приютила у себя на нарах 1 января, когда та прибыла в лагерь. Для несчастной женщины это были последние спокойные деньки: она знала, что ее отправляют по этапу санитарным поездом вместе с бандитами из 18-го и 19-го лагпунктов в неизвестном направлении. В большинстве случаев так действовали, чтобы избавиться от нежелательных лиц. У сопровождавших их на этапе конвоиров был приказ стрелять при малейшем нарушении дисциплины, а подобные нарушения происходили постоянно.
15 февраля триста заключенных женщин, прибывших 1 января, отправляли в 23-й и 24-й лагпункты. В тот же день Нина Годырева и Маргарита Пататуева привезли пациентов из 16-го лагпункта.
Нину вызывали в МГБ для пересмотра ее дела. Мы были рады увидеться вновь. Доктор Литвинов приготовил хороший ужин, и мы втроем славно провели вечер. Это была наша последняя встреча с Ниной Годыревой, которой я бесконечно благодарна за то, что она спасла меня, позволив жить в лазарете 4-го лагпункта.
Мартовское солнце уже начало растапливать снег на крышах, и заключенных женщин первой категории вернули в лес рубить деревья и пилить бревна, а их подруг из второй категории отправили в теплицы разгребать снег. 5 марта, пополудни, помощницы медсестер, как обычно, готовили детей к грудному кормлению. Но, к моему удивлению, мамаши не пришли кормить своих детей. Я вышла, чтобы узнать, что происходит, и увидела беспорядочно бегающих людей, – весь лагерь был наполнен людским гулом. Я не сразу разобрала, что кричат, но потом внезапно в моих ушах раздался радостный вопль: «СТАЛИН УМЕР!» Прошло несколько мгновений, прежде чем до меня дошел смысл этих слов, и когда я, в свою очередь, обезумев от счастья, стала кричать, то почувствовала, как кто-то тянет меня за рукав. Это был доктор Литвинов.
– Осторожно, Андре! Может, это провокация?
Но нет, это была правда, восхитительная правда! Чудовище сдохло!
Нам приказали продолжать работать так же, как если бы Сталин был еще жив, и действительно, в нашей жизни ничего не изменилось. Однако 22 марта по радио объявили всеобщую амнистию заключенным со сроком до пяти лет и матерям-одиночкам, которые не были осуждены по статьям 58, 59–3, 136–17, 7–8–32, 7–8–47
[156]. Из пятисот тысяч заключенных Вятлага
[157] только двадцать подпадали под амнистию, и среди них было трое моих подруг-политзаключенных: Вера Наумовна, Лиза Лазаренко и Белла Слуцкая. Тем временем в лагерях стала постепенно воцаряться анархия. Несмотря на угрозы оперов, все большее число заключенных не желало работать на стройках. Когда Берию лишили власти его же дружки, то всем советским юристам стало ясно, что эта амнистия коснулась только уголовников и матерей-одиночек. Если первые устраивали террор везде, где появлялись, то вторые бросали своих детей где придется – для несчастных малышей не были предусмотрены приюты, да никто и не думал о том, как эти матери будут выживать со своими детьми. Постепенно запускалась кампания по пересмотру дел политзаключенных.
