— Вот, не угодно ли! — брезгливо потряс он бумажками. — Это собрали в харчевнях, в портовых кабаках, в бедняцких поселениях посланные мной люди. Стихи Эдмунда там стали чуть ли не гимнами — малые дети распевают их наизусть! А неграмотным это читают вслух!
— Что ж, тогда и вы нам почитайте, — потребовала Кириена.
— Но, ваше величество, указом за номером две тысячи семнадцать от седьмого гентаврия публичное чтение стихов Эдмунда Скедена Ри карается…
— Нам это и без вас прекрасно известно. Читайте, барон. И будьте спокойны: вас карать никто не собирается, — громко сказал герцог Рено. И потом, понизив голос: — Вы сами кара для всех.
— Мы ждем, — холодно напомнила о себе королева.
— Как угодно, ваше величество!.. — Голос у барона почему-то сел, и читать он начал неуверенно, с неприятной хрипотцой и пришепетыванием:
Господа, а вот кому войны?!
Отдаем задешево и много!
Нашей замечательной страны
Нету боле в записях у Бога.
Господа, берите: глад, и мор,
И разруха — бросовые цены!
Вам со скидкой? Что за разговор!
Отдадим с доплатой, драгоценный!
Налетай, толкайся, воронье,
Растащи по лоскутам да щепкам…
Без войны — никак. Как без нее?
Ни в историю войти, ни щебнем
Лечь под победительной стопой.
Без войны — ни почести, ни славы.
Что же ты умолк, певец?! Воспой
Гибель нашей царственной державы!
Мы разбиты — так тому и быть.
Но зато в веках нас вспомнит кто-то,
Кто собрался вновь в безумье битв.
Но его судьба — не нам забота…
После чтения в тронном зале воцарилась неприятная тишина. Наконец Кириена подала голос:
— И эти стихи были запрещены?
— Не именно эти, ваше величество. Но все, что написано Эдмундом Ри, подлежит запрещению… И новинки его творчества — тоже.
— Премило, — сказала королева. — Интересно узнать, каким образом стихи изгнанника оказались в стране, которая его изгнала? Впрочем, это не важно.
— К-как не важно, ваше величество? Ведь это же разложение патриотического духа!
— Мы этого не заметили, советник Атасс. Патриотический дух исчезает вовсе не от чтения крамольных стихов, а от голода, разрухи, бедствий и общего настроения в державе. Главный Советник, разве не так?
— Ваше величество, я не успел составить своего мнения по этому поводу…
— Вывернулся, — презрительно прошептала Кириена.
— Ваше величество, что же делать с этими стихами? — не унимался барон Муштрабель. — И с теми, у кого они были обнаружены?
— Оставьте, — махнула рукой королева. — Нам стихи понравились…
— О!
— О?!
— О…
— Да, и мы отменяем действия указа, изгнавшего Эдмунда Ри из страны. Пусть пишет свои обличения на родине. Это не займет у него много времени. Если он радеет о счастье Ожерелья, а не о собственной славе, то писать ему недолго. Полагаем, он станет войном.
— О.
— О.
— О.
— А что передать мессеру Анабелу Тарсийскому? — продолжал барон. — Насчет его стихов? Он ведь наш признанный поэт, и будет весьма неудобно обойти его творчество молчанием…
— Пожалуйте ему титул, Советник Рено.
— Ваше величество, у Анабела уже несколько титулов.
— Тогда, — Кириена усмехнулась, — мы запретим его поэзию.
— Для него это слишком высокая честь, королева, — усмехнулся и Главный Советник.
— Прекрасно. Значит, он станет лучше писать. И закончим на этом. — Голос Кириены обрел твердость знаменитого скеденского хрусталя. — И без поэзии у нас предостаточно забот.
— Как угодно вашему величеству…
— Совет окончен, господа. Можете быть свободны. Но вас, Главный Советник, мы попросим остаться.
— Как всегда, — язвительно подхихикнул герцог Атасс, вставая с кресла. — Давненько у нас не бывало фаворитов…
«Я его когда-нибудь убью, — спокойно решил герцог Рено. — И на одну пару грязных сапог в этом мире станет меньше. А воздух будет чище и свежее. Это тоже заслуга, которая наверняка зачтется мне на небесах».
Когда Атасс и Муштрабель покинули тронный зал, живо переговариваясь насчет того, что в королевском буфете нынче подают отличное мясо в остро-сладком соусе и к нему крепкий ферейн сорта «Королевская кровь» и такое гастрономическое событие не следует пропускать, королева с видимым наслаждением сошла с трона и, поеживаясь (это церемониальное платье, хоть и было закрытого фасона, рассчитывалось явно на летнюю жару), подошла к лишенному стекол окну. Герцог Рено следил за нею взглядом.
Кириена, покусывая губы, смотрела на распустившиеся за окном золотистые цветы королевского мигелия. Это было действительно прекрасное зрелище — тонкие хрупкие ветки, сплошь усыпанные цветами. И даже то, что порывами ветра нежные лепестки срывало и пригоршнями бросало вниз, к неуютной земле, не могло испортить прелести картины.
— Красиво и печально, — прошептала Кириена. Провела ладонью по широкому каменному подоконнику. К ладони прилипли золотистые лепестки.
— Вы изволили что-то сказать, ваше величество? — Герцог Рено уже находился рядом и тоже любовался очаровательными цветами. Или делал вид, что любовался.
— Нет, ничего, — смешалась местоблюстительница престола. Вытерла ладонь платком, стряхнула лепестки на пол. — Просто грустно… Грустно, оставив свою родину, попасть в мир, где, как и на родине, вечно идет война. Идет, даже несмотря на то, что здесь цветут столь дивные цветы…
— Вы сожалеете о том, что стали королевой Тарсийского Ожерелья?
Кириена поджала губы. Вольно ему потешаться над нею! Ему — и над нею! Она этого никогда не забудет.
И не простит.
Когда-нибудь она бросит ему вызов. За все те возвышающие унижения, что пришлось ей испытать по его милости. За корону и почетную кличку «ваше величество»!
И они будут драться.
На равных.
— Королевой?! Это же смешно, герцог. Никто из членов Совета, никто, даже вы, мессер Рено, не видите во мне королеву на самом деле.
— Помилуйте…
— Вот видите. Вы слова не даете мне сказать. Речь настоящей королевы вы не осмелились бы прервать. Вероятно.
Герцог покаянно склонил голову.
— Простите, ваше величество.
— Пустое, герцог. Вернемся к нашей войне. Я намеренно говорю «нашей».
