— Война.
— Да, война. В которую обязательно вмешается Континент Мира и Свободы, что давненько зарится на наши нефтяные и алмазные разработки. И на главную ценность Деметриуса — королевский…
— Чшш… Все и так знают, что является главной ценностью этого клятого островка.
— Именно. А у нас сейчас нет сил на хорошую, мощную войну. Мы не отразим даже левинтийскую орду Невидимых Убийц, вздумай они опять подступить к нашим стенам…
— Какие стены?
— Я выражаюсь образно, советник.
— Но достаточно ясно для того, чтобы мы все поняли: об исчезновении королевы Абигейл ни внешние, ни внутренние враги узнать не должны!
— Совершенно верно, — тихо сказал Главный Советник. Он был как-то странно задумчив.
— Но господа! — вскричал советник по вопросам культуры. — А слухи среди дворцовой челяди?! Они обязательно просочатся в столицу! И потекут дальше!
— Значит, убьем слуг, — пошутил советник по военным делам.
— Слухи? — Герцог Рено впервые за все совещание позволил себе улыбнуться. — Слухи, господа, бывают разными. И в наших с вами силах сделать так, чтобы эти слухи… гм… представляли сложившуюся обстановку совершенно по-иному. Поэтому дворцовая челядь будет болтать не о том, что королева сбежала с любовником, а о том, что, радея за тарсийское благо, Абигейл на некоторое время отправилась в паломничество на Запретный Остров, дабы попросить тамошних благочестивых духов о молитвах за ее королевство и народ.
— Мило. Глупо, но народ это любит и верит подобным благоглупостям. Кроме того, у людей еще крепка древняя вера в духов Запретного Острова. Однако ведь не может это «паломничество» продолжаться бесконечно. Королева должна появиться. Ее должны будут увидеть.
— Ее увидят. — Герцога Рено, казалось, все больше и больше занимала некая идея, от чего глаза его налились мерцающим изумрудным блеском.
— Вы предлагаете… куклу, советник? — осторожно спросил его финансист.
Герцог Рено улыбнулся:
— Зачем куклу? Живую женщину.
— А! Загримированную под королеву! Но это долго не продержится в тайне…
— Вы не поняли, господа. Это будет настоящая королева. Ее Величество Абигейл.
— Но… как?!
Герцог Рено поднялся:
— Считаю наше совещание закрытым, господа. — И уже выходя из дверей Обвального кабинета, он тихо проговорил, обернувшись: — Предоставьте это мне. Она будет настоящая.
Когда Главный Советник вышел из королевского дворца и сел в свою карету, из-за туч, впервые с начала весны, выглянуло солнце, пощекотав герцога Рено по ресницам. Но он не обратил на это внимания. Он спешил. Ему предстоял неблизкий путь из блистательной столицы в презренный людьми и небесами край Забытых Королей.
Где располагалась главная каторга для особо опасных государственных преступников.
* * *
В самом начале своего правления королева Абигейл не была столь озабочена своими бесконечными будуарными баталиями с фаворитами. Скорее, наоборот. Ее неиспорченный ум тогда занимали вопросы истинного знания, просвещения и веры. Поэтому она не чуралась всяческих просвещенных новшеств, модных философических идей и даже интересовалась научными открытиями, которыми славился тогда Континент Мира и Свободы.
В королевском дворце Тарска имелась прекрасная библиотека, собранная несколькими поколениями монархов. Когда на смену королям пришли королевы, библиотеку не тронули, а, наоборот, создали штат служанок, коим вменялось со всею тщательностью еженедельно проводить в хранилище знаний уборку. В королевской библиотеке, помимо старинных сводов, как впервые написанных, так и палимпсестов на пергаментах тех работ, что признаны еретическими, исторических атласов и описаний далеких земель, были и трактаты прославленных ученых мужей древности, и собрания апологий, и диалоги о сути вещей… И поначалу юная инфанта изучала апологии, дремала над теодицеями и по настоянию учителя зубрила категорические императивы. Однако позднее ее стали занимать рыцарские романы, любовные поэмы, заграничные фолианты с цветными гравюрами, описывающими прелести плотской любви, и прочая беллетристика. Но и интереса к науке взрослеющая Абигейл отнюдь не утратила. Вероятно, поэтому она приняла в своем дворце и осыпала милостями бежавшего с Континента Мира и Свободы магистра Уильяма Магнуса Гогейтиса.
Уильям Магнус Гогейтис, несмотря на весьма молодой возраст (если он и был старше королевы, то всего на каких-то два года), уже заслужил на Континенте не только степень магистра, но и репутацию вольнодумца. Именно из-за этого ему и пришлось оставить родные стены.
Дело в том, что официальная наука Континента и официальная же магия традиционно шли двумя взаимоисключающими путями, никоим образом не соприкасаясь друг с другом. Уильям же Гогейтис, видимо по молодости лет, нахватавшись верхушек многоразличных философских учений, заявил, что есть некая сфера, в которой и наука, и традиционная прикладная магия вполне способны коррелировать. Словечко «коррелировать» выдумал, опять-таки, Гогейтис. Он предоставил на рассмотрение трех ведущих академий Континента свое учение, справедливо полагая, что оно будет воспринято с восторгом. Однако восторгов не последовало. Молодого магистра объявили профаном, неучем, кощунствующим еретиком, как представители точного знания, так и ведущие маги. Когда же Уильям вздумал настаивать па правильности своей гипотезы, его предали публичному позору и осмеянию, даже хотели было посадить в приют для умалишенных, кабы не вмешательство судьбы. Судьба помогла Уильяму Гогейтису найти политическое убежище в столице Тарсийского Ожерелья и заинтересованную слушательницу в лице Ее Величества королевы Абигейл. Позднее вторым слушателем бредней «континентального» ученого-мага стал и герцог Рено. Ему это полагалось по должности — все-таки Главный Советник…
Уильям Гогейтис, впрочем, был человеком универсального ума и таланта, отчего и получил прозвище «Магнус». Он прекрасно разбирался в математике, физике, химии и прочих естественных дисциплинах. Магистр писал великолепные стихи, и его несравненные мадригалы стали образцом для подражания многим начинающим поэтам. Однако его пытливый ум не довольствовался лишь теориями, а требовал прежде всего, практического приложения имеющихся знаний. Таким образом, при попустительстве тарсийского двора и при помощи весьма нехитрых и недорогих приспособлений Гогейтис изобрел и привел в действие так называемую рисовальную машину, состоявшую из доски, на которую медленно подавался лист бумаги, нескольких полых игл, заполнявшихся при нажатии на какие-то кнопки разной краской, и рисовальщика, который сидел подключенным к машине и рисовал портрет обычным способом. А машина делала двойников этого портрета при помощи сотен неразличимых цветовых точек, при нормальном рассмотрении выглядевших как единое целое. Смысл создания рисовальной машины Гогейтис объяснял так: художник ведь рисует один портрет, а машина за это время может создать несколько. Несколько копий того самого портрета. Слово «копия» тоже изобрел Уильям.
