В.: Где он?
О.: Я не знаю.
В.: Вчера вы сказали мне, что убили трех человек в этой квартире и что Стивен Синклер был последним. Пользовались ли вы этой удавкой для убийства первых двух?
О.: Нет, потому что тогда сочетания струны и галстука еще не существовало. Утром, когда я встретил Синклера, галстук висел у меня в шкафу.
В.: Чем вы убили других двух?
О.: Ремнем или носком, что-то вроде этого. Я не уверен.
Чемберс пытался установить, сколько времени потребовалось Нильсену, чтобы сделать орудие убийства – связать галстук и струну. В какой-то момент перед убийством он наверняка понял, что должно произойти, и подготовился. Насколько заранее он это сделал? Он не говорит, утверждая, что вплоть до следующего утра не знал даже, была борьба или нет. Другие убийства Нильсен совершил руками, при помощи обычного галстука или случайного предмета под рукой – проводом от наушников или куском обивочной ткани. Эти орудия не нужно изготавливать заранее, так что в момент убийства он мог действовать импульсивно, без подготовки.
Не волновался ли он, что опьянение может спровоцировать еще один случай? «Когда я пил, все прочие убийства вылетали у меня из памяти». Тогда почему одни становились жертвами, а другие уходили от него нетронутыми, учитывая, что ни один из них при жизни не был для него сексуально привлекательным объектом или сексуальным партнером? И почему только шестеро из них стали таковыми после смерти? «Я не могу придумать себе определение! – пишет он. – Я не могу этого понять».
Почему же, если насилие столь противно его принципам, инстинкту и природе, он все-таки убивал? По его словам, он представлял собой самого не подходящего на роль убийцы человека. Это случалось у него как будто «по капризу природы».
Хотел бы я, чтобы существовал, так сказать, четкий мотив, – по крайней мере, тогда я смог бы осознать суть проблемы. Сексуальный маньяк? Я могу солгать и сказать, что они отказывали мне в сексе, и тогда я убил их. Но это неправда. Кража? Нет, невозможно. Садизм? Нет, мысль о причинении боли другим мне неприятна. Некрофилия? Мысль о том, чтобы осквернить святость мертвого тела сексом, меня совершенно не заводит
[18]. Ненависть или месть? Нет, я не помню по отношению к ним никакой ненависти. Безумие? Нет, я не чувствую себя безумным. Временное помешательство? Возможно, но подобное пьяное помешательство могло бы прекратиться, если бы я прекратил пить. Кем я точно являюсь – так это совершенно безответственным человеком.
Другим тревожным аспектом этого дела является мотив, столь странный, несоответствующий и несоразмерный по отношению к самому убийству, что кажется почти оскорблением. Мы уже видели, что Нильсен сажал тела убитых перед телевизором и заводил с ними до странности обычные беседы, а также аккуратно мыл их и высушивал полотенцем, чтобы сделать их чистыми и приятными. Очевидный и неприятный факт: Нильсен убивал ради компании, ради того, чтобы ему было с кем поговорить, было о ком заботиться. Нильсен объясняет свои чувства следующим образом:
Ни в одном из этих случаев я не чувствовал какой-либо ненависти по отношению к жертвам… Я помню, что выходил по вечерам из дома в поисках компании и дружбы, которая могла бы перерасти в долговременные сексуальные и социальные отношения. Во время этих поисков я не думал о смерти, об убийстве или о прошлых событиях. Я жил лишь настоящим и будущим. Одних я приглашал к себе в гости, другие приглашали себя сами. Секс всегда был второстепенен. Я хотел теплых, искренних отношений, хотел найти кого-нибудь, с кем мог бы поговорить. Кроме того, я хотел быть хорошим и гостеприимным хозяином. Из-за побочных эффектов алкоголя секс происходил (или не происходил) только наутро. Ночью я просто испытывал радость от того, что кто-то лежит рядом со мной в моей постели. Я никогда не планировал кого-то убить. Это какая-то странная и необъяснимая аномалия. После я всегда пребывал в растерянности и в шоке, меня всего трясло. Я впадал в отчаянье, скорбел и чувствовал себя опустошенным. Даже если я знал, что тело мертво, мне казалось, что личность внутри еще держится и слушает меня. Я тщетно искал отношений, которые были мне недоступны. Почему-то я чувствовал себя неполноценным человеком… Секс не был постоянным фактором при выборе жертвы (как я это сейчас понимаю). Единственным общим фактором для всех случаев без исключения была потребность справиться с одиночеством. Чтобы я мог с кем-то побыть и поговорить. Не все из них являлись бездомными бродягами. И не все бездомные молодые люди, заглядывавшие ко мне в квартиру, были убиты или атакованы. И даже не все являлись гомосексуалами или бисексуалами: в большинстве своем они просто посещали те же пабы и бары, что и я. Гораздо чаще они подходили ко мне сами, чем я – к ним… Иногда мне кажется, что, отнимая их жизнь, я совершал благое дело, поскольку так я мог наконец освободить от страданий.
Тут можно спросить, кому на самом деле он старался облегчить жизнь: жертвам или себе? В разуме убийцы эти понятия тесно переплетались. По его словам, в момент убийства весь смысл его существования сводился к совершению этого поступка. Еще более очевидным его запутанное самовосприятие становится в следующих строках: «Я никогда не чувствовал, что убиваю кого-то. Мне казалось, я просто предотвращаю что-то ужасное. Я ощущал компульсивный порыв сдавить человеку горло и освободить его (и себя заодно) от чего-то невыносимого». Нильсен сам подчеркнул эти слова, но другим может показаться, что слова «и себя заодно» можно было подчеркнуть более весомо. Беседы с психиатром давались ему тяжело, поскольку его заставляли подробно вспоминать каждое убийство. По его словам, ему и без того было трудно сохранять самоконтроль во время допроса в полиции:
Я не могу заставить себя вспоминать эти инциденты снова и снова. Эти уродливые образы кажутся мне совершенно чуждыми. Мне кажется, я не участвовал в них, только стоял в стороне и наблюдал – будто главный оператор, снимающий пьесу из двух актеров.
И это снова говорит нам о его отстраненности от происходящего и его расколотой личности. В этой «пьесе» он – убийца, жертва или режиссер? Роли изменчивы, не зафиксированы строго, не окончательны. Личность Нильсена периодически выпадает из фокуса и возвращается обратно.
В разуме убийцы путаются не только роли, но и, возможно, понятия. Еще на Шетландских островах годами ранее мы видели, что понятия Нильсена о любви и смерти странно переплетены между собой: слияние, подтвержденное его фантазиями с зеркалом, где нарциссическая любовь могла быть выражена только в том случае, если его отражение застывало в подобии смерти и, позже, бледнело и синело, чтобы больше походить на труп. Как еще можно истолковать его мысли по отношению к Стивену Синклеру в момент убийства («Я смутно хотел облегчить его ношу»), если не как его гротескно извращенное понимание любви? Желание облегчить чужие страдания, забота, с которой он относился к жертвам после смерти, желание лелеять и обладать, посмертное восхищение перед зеркалом («Никогда в жизни его так не ценили») – все указывает на почти немыслимую и неприятную вероятность, что акт убийства для него равнялся дьявольски искаженному акту любви.
