Самая грязная часть разделывания касалась удаления внутренних органов, в которых неизбежно содержались разного рода жидкости и сильный запах. И все же избавляться от них было легче всего: Нильсен складывал печень, кишки и тому подобное в щель между двойным забором в саду, и в течение пары дней они исчезали оттуда, поедаемые по ночам маленькими земляными созданиями.
Нильсен понял, что ему придется сложить второе кострище, чтобы сжечь останки в чемоданах из сарая и из-под половиц. Откладывать дольше было невозможно: последние четыре убийства произошли так быстро друг за другом, что его квартиру могло завалить трупами, если все продолжилось бы в том же духе. И все же никто этого как будто не замечал: полиция не стучала в его дверь с ордером на арест, никто не знал о том, что он делает. Семеро мужчин зашли в его квартиру в доме № 195 на Мелроуз-авеню и никогда уже оттуда не вышли. Нильсен и сам считал невероятным то, что он мог продолжать убивать и избавляться от своих «трагических ошибок», и при этом никто его не беспокоил.
Одним холодным днем в начале декабря 1980-го Нильсен соорудил большое кострище на пустыре за садом. В основание он положил три больших бревна из старого тополя, который был срублен несколько месяцев назад и лежал в саду. Вокруг и поверх он положил куски древесины от выброшенной соседями мебели, оставив большую дыру в центре. Когда он закончил, кострище получилось полтора метра в высоту. Затем он отправился спать.
В 6:45 следующим утром он вышел в сад, чтобы убедиться, что никто не помешает. Потом он поднял половицы и завернул два больших пакета, хранившихся там, в ковры, крепко и надежно. Оттащил их по очереди в сад к забору, остановился, чтобы снять четыре доски и протиснуть их через забор, затем оттащил их к кострищу. Там он убрал немного древесины, чтобы открыть доступ к пустому пространству в центре, и сумел затолкнуть их в самое сердце конструкции. С каждым движением он нервно оглядывался через плечо, но было еще слишком рано – никого поблизости не виднелось. Кроме того, костер был стратегически расположен так, чтобы закрывать вид между ним и забором.
Сарай удобно стоял в нижнем углу сада прямо возле забора, всего в метре от снятых с забора досок. Нильсен поднял дверь и один за другим начал проталкивать чемоданы через забор. Чемоданы сверху были тяжелыми, но крепкими, в то время как чемоданы снизу раздавились почти до состояния папье-маше и развалились на кусочки, когда Нильсен их поднял. Коричневатые куски костей и плоти вывалились на землю: за ним тянулся след из человеческих останков. В сарае роились мухи и личинки. Он бросил пакет с головами
[20] в центр кострища. Затем возвращался еще несколько раз, подбирая по пути вывалившиеся останки. Убрав все в кострище, он прибрался в сарае и, обложив кострище журналами и газетами, закрыл щель древесиной. Сверху он положил старую покрышку, чтобы замаскировать любые возможные запахи. Периодически он проверял сад по соседству, чтобы посмотреть, не вышел ли кто, но никаких признаков движения не заметил. Потом он полил газеты керосином и поджег всю конструкцию.
Костер горел весь день. Нильсен постоянно проверял его, бросая дополнительные куски древесины по необходимости. Соседские дети приходили посмотреть, но Нильсен предупредил их держаться подальше:
Огромный костер ярко пылает, а я стою рядом, покрываясь холодным потом. Трое соседских ребят подходят ближе и как будто собираются вокруг него танцевать. Дьявольская невинность и чистота детей, танцующих вокруг погребального костра, создают ощущение простого и мрачного торжества, в отличие от пустых и безвкусных государственных похорон. Искры, жар, горячий воздух, дым и энергия жизни, стрелой поднимающаяся к небу – великолепная наглядная демонстрация сил природы. Как горящий корабль викингов, плывущий по реке в Вальхаллу. Я думаю о тех, кто теперь наполнял своей сладостью мою пустую жизнь и воздух Лондона. Я стою там, как покорный церемониймейстер, лишенный дара речи от их всепоглощающего присутствия. Через открытые французские окна динамики в моей квартире играют «Турбулентные колокола». Я вспоминаю тех, кого сжигал. Я знаю, что они в тот момент находятся не в пламени, а во мне, став неотъемлемой частью меня. Им не нужны оскорбительная монотонность униформы и анонимное корпоративное кладбище. Их плоть перемешивается друг с другом в общем огне, и в пепле они становятся едины. Дети отворачиваются, чтобы продолжить жить своей жизнью. В отблесках костра садится за горизонт солнце, и я, рыдая, допиваю бутылку до дна.
«Я стоял там в удивлении, – писал он позже, – пытаясь понять, что именно сейчас произошло. Я не мог поверить в то, что я, Дес Нильсен, действительно все это сделал. Случившееся казалось всего лишь плохим сном, от которого я скоро проснусь или, еще лучше, забуду его навсегда».
По мере того как костер угасал, Нильсен еще несколько раз возвращался к нему, чтобы посмотреть, не осталось ли каких-то видимых улик. Заметив в центре кострища череп, он раздробил его садовыми граблями в порошок и разровнял землю на его месте. Когда не осталось ничего, кроме пепла, он положил на этот пепел несколько кирпичей из сарая, чтобы отбить охоту у любопытных в нем копаться. Затем он вымыл пол сарая с дезинфицирующим средством, дал ему высохнуть и заменил дверь. Наконец, он поставил на место доски в заборе и вернулся в квартиру, утешая обеспокоенную Блип. «Все хорошо, – сказал он ей. – Теперь все будет хорошо».
Всего один день ушел у него на то, чтобы бесследно (или, как позже оказалось, почти бесследно) избавиться от останков шестерых людей.
После Нильсен вымылся, оделся и доехал на метро до станции «Тотенхэм-Корт-Роуд». Оттуда он пешком дошел до паба «Сэлисбери» на Сейнт-Мартин-Лейн, где встретил молодого человека и отвез его к себе домой на такси. У них был вполне удовлетворительный секс, после чего они уснули вместе. На следующее утро они дошли до станции «Виллесден-Гарден» и попрощались. Нильсен никогда больше его не видел. Он чувствовал, что, возможно, прошлое наконец осталось в прошлом и никогда больше не вмешается в его настоящее.
Это, как он говорит, был первый откровенно сексуальный контакт, который он позволил себе за прошедшие два года, с тех пор, как начались убийства. Почему? Долгая череда случайных знакомств, которые годами заканчивались в его постели до Рождества 1978 года, внезапно прекратилась после первого убийства и не продолжилась вплоть до того момента, когда следующие шесть жертв исчезли в огне. Почему Нильсен ощутил потребность в обычном сексе и позволил себе наслаждаться им сразу же после этого ритуального сожжения? Символизировал ли костер освобождение от внутренних оков, сброс надоевшей личности? Возможно, он считал, что не сможет вернуть прежнего себя, пока тела жертв остаются на его территории как физическое доказательство его новой, преступной личности? И почему он отказывался от секса, пока эти тела продолжали копиться? Вряд ли для того, чтобы защитить других: он не занимался сексом ни с кем из шести жертв, а значит, секс не являлся для него обязательным условием убийства. Возможно, он считал, что за секс ему следует чувствовать себя виноватым, а за убийство – нет? Секс – грязь, убийство – чистота? Или наоборот, он не мог позволить себе заниматься сексом, пока не изгонит сидящего внутри него демона?
