Если не обращать внимания на довольно странное предположение о том, что Синклера никто не любил (откуда ему знать? Они были знакомы всего четыре часа), создается впечатление, что сильнейшим желанием Нильсена было принять на себя любую другую личность, кроме своей собственной. Когда он размышлял о Синклере, его внутреннее самоопределение тоже подвергалось анализу и сомнениям, и он не мог сказать, думает ли о двух разных людях или о разных аспектах одного человека:
Стивену пришлось умереть, чтобы общество обратило внимание на его плачевное состояние. Я бы все на свете отдал, чтобы он зашел сейчас в мою камеру, живой и теплый, и застрелил бы меня насмерть. Но затем он бы все равно вернулся в грязные, медленные сумерки своего несчастного существования. Он бы задержался, может, только чтобы ощутить тепло моей крови, а потом бы вышиб себе мозги. В тот момент, когда мы встретились, мы оба давно были искалечены судьбой. Любая благородная реабилитация сейчас будет запоздалой. Фатальное трио: двое мужчин и собака, и у каждого – свое сумасшествие… Стивен смог слегка отдохнуть от иголок, а я – от бутылки, но это не могло длиться долго. Спартанская реальность холодного нового дня почти наверняка заставила бы его красть ради дозы, а меня – убивать ради компании… Стивен, наверное, сейчас отправляется в трубу камина на Голдерс-Грин. Они должны привести меня в цепях, обнаженного, на площадь Пикадилли, и посыпать мою голову его пеплом в исцеляющих лучах солнца.
Эта путаница еще больше подчеркивается в его комментариях к «Печальным наброскам». На одном из набросков изображено тело, засунутое в шкаф, на другом – два тела под половицами, на третьем – тело светловолосого юноши, ритуально раздетое после убийства:
«Через двенадцать часов его тело стало холодным, и его сковало трупное окоченение – его руки так и застыли в том положении, в котором я их оставил. Мне пришлось силой расправлять ему конечности, когда прошло еще двенадцать часов. Я надеваю на него чистое нижнее белье и кладу его на гостевую кровать. Я плакал по нам обоим».
На четвертом рисунке изображено тело, лежащее на столе, и другой мужчина, – очевидно, сам Нильсен, – стоящий рядом и разглядывающий его:
«Я стоял там, чувствуя огромную скорбь и невероятную печаль, как если бы умер кто-то очень дорогой мне… Я с удивлением размышлял о подобной трагедии… Ритуальное омовение… Я ждал ареста. Иногда я задумывался о том, есть ли хоть кому-нибудь дело до них или до меня. Я сам мог бы лежать на этом столе. На самом деле большую часть времени так и было».
Вывод очевиден, и Нильсену придется взглянуть правде в лицо. «Возможно, когда я убивал этих людей, на самом деле я убивал себя самого». Прогресс от статичного восхищения собственным телом в зеркале до изображения себя мертвым, а затем, наконец, и до настоящего трупа, который воплощал его самого, был завершен. Жертвы умирали, чтобы удовлетворить поиск Нильсеном собственной идентичности, поскольку единственная идентичность, которую он мог принять, – это мертвец. Только смерть помогла бы ему завершить эту метаморфозу.
Нильсену казалось, что смертная казнь, которую отменили в 1967-м, стала бы подходящим окончанием его жизни. Он признавался, что с великим облегчением взошел бы на виселицу: смерть освободила бы его не только от давящего чувства вины, но также от неуверенности и сомнений. Для него это имело смысл. «Я разрушал себя, а разрушение других служило лишь инструментом в непрерывном осуждении и наказании себя самого». Если это действительно так, то это наказание следовало наконец направить на себя, а не на других: он знал, что другие люди больше не займут его место жертвы. Но, хотя он не возражал против повешения, он не собирался совершать самоубийство, поскольку оно бы только смягчило его вину, а он хотел ее принять целиком:
Я ступил бы туда [на эшафот] спокойно, зная, что теперь баланс восстановлен. Я думал повеситься сам, но я бы не вынес, если бы это истолковали как признак трусости, как побег от ответственности и наказания с моей стороны. Кроме того, тогда пострадала бы моя мать, мои родные и друзья… Мне хочется, чтобы потомки знали: я могу принять любое решение, к которому они по поводу меня придут. Самоубийство – это побег от справедливости, а я сдался полиции как раз для того, чтобы справедливость восторжествовала.
Отказ от самоубийства не являлся попыткой упрямо цепляться за жизнь. Наоборот, желание смерти Нильсена росло все больше в ожидании суда, вторгаясь в его сны и искажая его мышление. Он представлял себя в комнате – вероятно, на Мелроуз-авеню, – со всеми пятнадцатью жертвами, лежащими вокруг него, только на этот раз он тоже был мертв. Он был одним из них, с петлей на шее. Единственным признаком жизни являлись скулеж и завывания Блип в саду. Любопытным аспектом такой фантазии является не столько то, что Нильсен хотел получить внимание даже после смерти (скорбь собаки как доказательство того, что он хоть кому-то был не безразличен), сколько то, что Нильсен желал быть там, где его место, там, где чувствовал себя дома. Из этого можно сделать вывод, что он чувствовал себя чужим, незваным гостем в мире живых, беспомощным изгоем. В конце концов, начальник тюрьмы, возможно, поступил мудро, запретив ему присутствовать на церковных службах: возможно, ему и в самом деле не место среди людей, среди человеческой расы. Возможно, он представлял собой само воплощение зла, инструмент для реализации дьявольского замысла.
«Хотел бы я быть «сознательно» злым – так у меня хотя бы имелось божество, которому можно поклоняться, – писал Нильсен. – Я не чувствую себя злым человеком. Я сомневаюсь, что смог бы убить кого-то теперь даже по приказу, представляя законную власть. Я меньше всего похож на убийцу из всех, кого я знаю».
Это потенциально одно из самых откровенных высказываний Нильсена, поскольку здесь он выражает искреннее недоумение по поводу своих поступков. Позже мы посмотрим на его преступления с религиозной точки зрения и с точки зрения возможной одержимости: с этой точки зрения дьявольское влияние работает коварно и незаметно, исподтишка убеждая человека, выбранного в качестве его инструмента, что все его желания исходят от его же невинной сущности. Нильсен как-то писал мне, что не должен забывать об этой невинности. Разумеется, он не собирался отрицать, что убивал людей, но он имел в виду, что как будто некая злобная сила захватывала над ним контроль и использовала в своих целях. Эта мысль приходила к нему в голову нечасто. Большую часть времени он брал на себя ответственность за свои преступления. Но мысль все еще была там, таилась в глубине его разума – последний проблеск его самооценки.
«В нашем разуме можно собирать величайшую жатву… Они срезают все хорошее, оставляя поле пустым, и разбрызгивают свои смертоносные химикаты, чтобы после собрать ядовитый урожай». Кого именно он подразумевал под словом «они»? Сторонники манихейского представления о мире и человеческой судьбе могли бы назвать «их» посланниками Люцифера. Психиатры сказали бы, что «они» – это последствия расстройства личности, вызванного нездоровым воображением. Врачи сказали бы, что «они» – это нарушение химического баланса в организме или наследственная склонность к безумию. Защитники природы обвинили бы некое аморфное «общество». Значит ли это, что все «они» – это одно и то же явление, облаченное в разные слова? И где в такой картине мира место для человеческой воли? «Тенденция списывать человеческое поведение на обстоятельства детства или на безликие силы истории часто используется для того, чтобы снять с человека всякую моральную ответственность», – писал Ноэль Аннан
[28]. Размышления об одержимости злыми силами можно отнести к той же категории. Вопрос свободы воли встает здесь ребром.
